Олег Лукошин - Человек-недоразумение

— Э-э, не-е-ет, друг! — нараспев, словно подчиняясь общему благостно-мелодичному пасхальному настрою, говорит один бородатый нищий другому, тоже бородатому. — Спроть Путина все эти деятели мелюзга и шушера. Помяни моё слово, он их разом к ногтю прижмёт.

— Не нравится он мне, — шамкая, отвечает второй, с пустым взглядом и шрамом на щеке. — Не туда страну ведёт.

— Куда надо ведёт! — раздражается первый. — Ты ещё учить будешь! Он всю ситуацию знает, у него советников куча, помощников. Знает, что делает.

Второй не спорит. Ухмыляется. Хитрый мужичок, себе на уме.

Фамилия нового президента доходит до меня словно сквозь пелену. Я знаю, конечно, что он сейчас рулит, но лишь по уличным разговорам. Газет не читаю, радио не слушаю, телевизор вообще чёрт-те знает сколько не смотрел. Унял в себе тот губительный политический азарт, что будоражил меня раньше, унял и не жалею.

А вот и батюшка! Дородный, кругленький, борода окладиста, щёки румяные, идёт и крестным знамением направо-налево нищих одаривает. Старухи да прочее бабьё к нему ручку лобызать тянутся. Кое-кому позволяет.

— Вовка! — вдруг остановившись прямо передо мной и сделав круглые глаза, восклицает он. — Ты, что ли?

Я вглядываюсь, и что-то отдалённо знакомое мимолётно проскальзывает в чертах его лица. Нет, нет, ошибаюсь. Где я мог познакомиться со священником?

— Ошиблись, батюшка, — отвечаю. — Не знакомы мы.

— А, ну да, — опуская глаза, смиряется с тем, что вышла ошибка, священник и продолжает шагать к храму.

Но, поднявшись на пару ступенек, останавливается и, повернувшись, вновь вглядывается в меня. Мне не по себе. Что за мужик памятливый, где мог с ним встречаться?

Идёт обратно.

— Нет, вы определённо похожи на моего знакомого, — говорит. — Вас Владимиром зовут?

Отступать некуда, неохотно я соглашаюсь.

— Ложкин? — произносит батюшка, и от простого этого слова, неблагозвучной и почти забытой мной фамилии меня передёргивает, словно от удара током.

— Ну да… — шепчу в ответ. — А где мы с вами…

И в следующее мгновение всё понимаю! Они приходят разом — воспоминание и понимание: я знаю, знаю этого человека.

— Гриша! — выдыхаю. А фамилии не помню, не помню. На помощь приходит разговор нищих о российском президенте — в какой-то миг успеваю вспомнить и сообразить, что фамилия этого человека противоположна президентской и что он полный тёзка того самого, который где-то там в истории… — Распутин!..

Да, он. Мой дружбан по психушке.

— Ну точно! — расплывается в широчайшей улыбке поп. — Вовка, брат!

Он раскрывает руки для объятий и недолго думая, несмотря на мой внутренний протест (я категорически отвык от проявлений эмоций — в особенности нежности и радости, к тому же не подстава ли это?), лезет ко мне обниматься. Он так искренен и естественен, что я теряюсь. Мне до ужаса удивительно, что кто-то может радоваться встрече со мной, что кому-то я ещё не безразличен.

Даже слёзы выступают. Чёрт, как же легко меня из колеи выбить!

— Ты как здесь? — расспрашивает радостно Григорий. — Какими судьбами? Веришь, нет, вспоминал о тебе на днях! Вот бы, думаю, узнать, как там сейчас Вовка. Ты на службу?

— Нет, — с внутренним мазохистским наслаждением отвечаю я. — Милостыню прошу.

Григорий никак на эту реплику не реагирует. Словно так и надо.

— Ну молодец, здорово! — хвалит меня, словно я рассказал ему о том, что работаю профессором в Московском университете, имею жену-красавицу, просторную квартиру, дачу и двух дочерей на выданье. — А я вот здесь, священником, — эге, да он словно смущается этого.

Стоим и любуемся друг другом. Да уж, Гришка единственный на этом свете человек, которого мне не противно видеть. Которому я даже рад.

— Пойдём, пойдём в церковь! — хватает он меня за руку и ведёт за собой. — У меня сейчас служба, постоишь, подождёшь. А потом наговоримся. Только! — смотрит он мне в лицо внимательно и грозно. — Никуда не убегай, ладно! Я знаю, ты можешь.

Ладно, не убегу, думаю я.

Григорий явно провёл службу по сокращённой программе — на Пасху она должна быть длиннее и напыщеннее. (Хотя с какого хрена я, человек, ни уха ни рыла не ведающий в этих делах, берусь судить? Впрочем, я обо всём берусь судить.) Отдельные старушенции даже шептались по окончании — мол, чего это батюшка наспех так да без огонька?

Из-за меня, вестимо. После каждого произнесённого предложения вглядывался в народ и мою понурую морду среди лиц отыскивал. Я позади толпы перемещался, там имелось пространство — не всех ещё россиян клерикалы захомутали, некоторые неподкупные богохульники и по домам в такие дни предпочитают сидеть. А у Гришки даже голос напрягался, когда он терял меня из виду. И радостно усиливался, когда вновь отыскивал.

Сбежать действительно хотелось. Неумолимо, страстно, порывисто. Григорий хоть и бывший друг, но ипостась уже не та, реальность другая, вероятнее всего неизвестная. К тому же это перевоплощение… Чтобы превратиться из богоборца в истового служителя церкви, требовалось немало пережить и прочувствовать, и светлое чело Распутина (отца Афанасия, как я понял из старушечьих шепотков — надо же!) явственно о пережитом свидетельствовало. Он изменился: я без особых усилий читал в чертах его лица неизвестно откуда нашедшуюся любовь к человеку — быть может, и не любовь, но понимание и сострадание однозначно, смирение перед волнами жизненного океана, стоически поддерживаемый внутренним убеждением оптимизм, приятие простых и банальных кодов рядового человеческого существования. Говорят, это естественный путь любого индивида — к смирению и погружению в рутину. К тому времени я тоже был смирившимся (читай — отчаявшимся), погружённым в наигнуснейшую рутину и ни на что яркое в своей жизни уже не рассчитывал.

Именно в этом не преминул упрекнуть меня Григорий по окончании службы, когда вёз на своём «Мерседесе» домой.

— Ничего экстраординарного с тобой не произошло, — едва повернув голову, чтобы не отвлекаться от дороги, произнёс он. — Ты жив, вроде цел — так что настроиться можно на любую волну. Не раскисай.

Я уверен, прежний Гришка сказал бы мне иначе: не ссы, ещё не поздно подчинить себе реальность… Что-нибудь в этом духе. Такой упрёк из уст любого другого человека вызвал бы во мне вспышку злобы, но на Распутина я обижаться не мог. Просто не было сил.

Семьи, на моё счастье, дома не оказалось. Семья совершала круиз по какому-то европейскому государству. Возможно, что даже по некоторым. Григорий быстро собрал изысканный и сытный обед, разлил по рюмкам коньяк. Мы выпили и закусили — так хорошо я не ел уже долго.

Я был рад перехватить кусок и сто грамм на халяву, но восхищаться дружбаном не собирался. Да, я отчаявшийся и смирившийся, но жалить ещё не разучился.