Марина Гарбер - Повесть о кофе

Строг и суров был турецкий султан Мурад IV, самолюбив, злопамятен и подозрителен. Но частенько, облачаясь в простые одежды, он прохаживался по улицам Стамбула, вливаясь в его яркую кипящую суету, теряясь в его крикливом людском потоке, наблюдая за сложной и непритязательной жизнью его жителей. Он любил останавливаться, прицениваясь, у тяжелых базарных лотков, болтать о великих пустяках с уличным менялой, заслушиваться никогда неумолкавшими цимбалами. Он непременно заглядывал в шумную таверну, по-детски радуясь веселому гомону быстро пьянеющих посетителей; иногда, совсем забывшись, он даже распевал с ними их трогательные, легко запоминающиеся песни.

В один из таких по-обычному светлых и жарких дней, разнообразия ради, Мурад забрел в тихую и опрятную кофейню. В нос ударил удушливый запах табачного дыма; никто не пел, не шумел, посетители то размеренно говорили, то внимательно слушали, то многозначительно кивали; и общее настроение, и поведение мужчин, смаковавших тягучее черное пойло, показалось Мураду каким-то трудно определимым, вялым, нездешним. Ему вдруг стало не по себе от уюта старого кафе, словно повеяло холодом от ароматного тепла чашек, он ощутил свою несовместимость с царящим в этих стенах согласием. Пьющие кофе говорили о политике, о великой Оттоманской Империи, о всемогущем Мураде IV; они сетовали на нелегкую жизнь, на общий упадок, на мурадову несостоятельность…

Горек и тих был ужин султана в тот вечер, тяжела его голова, печальны и глубоки мысли, бесконечна и мучительна его ночь.

Но на утро перед султаном предстал другой Стамбул: согласно новому указу, кофейные дома были либо закрыты, либо разрушены до основания; уличенный в потреблении «скверного пойла» подлежал избиению, дважды уличенного зашивали в утробе кожаного мешка и топили в Босфоре.

Мурад по-прежнему любил выбираться в город, но уже без маскарада, а в чем был, в сопровождении верного, вооруженного топором палача; султан лично «прочесывал» улицы, на месте казня ослушавшихся.

Никто так и не смог точно подсчитать, десять ли, сотня ли тысяч кофеманов поплатились жизнью за пристрастие к «черному наркотику». Чудом уцелевшие торговцы и держатели кофеен бежали в Венецию.

Бедный, великий Мурад IV умер от алкоголизма. Ему было двадцать восемь лет от роду.

В целом, дальнейшая «кофейная судьба» сложилась благополучно. Покорив сначала Италию и Францию, кофе, «взятый в плен» после Венского Сражения, вместе с побежденными турками, попал в Австрию, и вскоре завоевал оставшуюся Европу. Позже пронырливый голландец Питер ван ден Броек выкрал у доверчивых йеменцев сокровенные кофейные семена и контрабандой привез в Европу, тем самым нарушив и навсегда прекратив запрет на их экспорт. И только еще раз память о жестоком Мураде промаячила черной тенью в беспокойном небе Европы, когда «возбуждающий» эффект напитка снова связывался ретроградами с непослушанием и «революционными настроениями»; но, не смотря на настойчивые призывы запретить «мусульманский напиток», милостивый Папа Клемент VIII провозгласил кофе истинно «христианским». Наш «мигрант» быстро укоренился на новых землях, был радушно принят европейцами, неизменно, как скромную щепотку сахара, привносившими в процесс его приготовления и потребления частицу местного колорита.

То, что подают в Австрии, не осмелится назвать «кофе» ни один уважающий себя кофеман: загадочное «нечто» под тяжелым облаком приторных взбитых сливок, убивающих вкус даже стойкого, живучего цикория; в австрийских и немецких кафе — то по-деревенски неотесанно-грубо, то чрезмерно пышно, как оборки расшитых юбок румяных Fräulein , распевающих «Oh, du lieber Augustin, Augustin, Augustin, / Oh, du lieber Augustin, alles ist hin» под вульгарную гармонь на углу.

Англичане отнеслись к кулинарной новинке по привычке «колониально», как в свое время — к душистому индийскому чаю, и довольно скоро стали главными поставщиками экзотического напитка в Европу; не в силах преодолеть соблазн столь любимого ими образа «белой вороны» в общей европейской стае, они придумали свой вариант кофепития: шафрановый островок лимона, потопленный в кофейной чашке; однако, не смотря на бесспорную оригинальность, обычай плохо прижился.

Помимо традиционного — «через край» (много крепкого кофе, еще больше горячего молока) — café con leche , испанцы пьют латинский вариант турецкого — грубого помола, густой и тягучий; на дне чашечки колышется бугристая жижа, на которой в самый час — любой! — погадать; пока расплачиваешься с барменом, ее можно лениво пожевывать, дабы продлить привкус горечи, унося его из переполненной, шумной, как базар на соседней улице, всегда веселящейся кофейни.

В многоликой (мутно-болотной и ветряно-мельничной, красно-фонарной — ночной и светящейся изнутри — рембрандтовой) Голландии он легок и прозрачен, как высокий квадрат потолка элегантного кафе, в котором заживо застеклен льняной лоскут амстердамского неба…

И только у греков нет «своего» кофе; они пьют «заморский» — турецкий, напоминающий о корнях, земле и прошлом…

Знакомая японка, бывшая сокурсница, краснея от постоянно одолевающей ее неловкости, говорит: «Нельзя любить другого человека. Человек может только нравиться. Исключение — чувства матери и ребенка. Любят занятие, вещь, предмет…». Она избегает глагол «любить» с его обманчивым посылом осуществимости истины.

Кофе она предпочитает традиционный чай матча или гёкуро , трепетно относясь к древней церемонии чаепития, бережно — к ее легким, утонченным до призрачности, как сама истина, и в то же время аскетически-простым атрибутам: бамбуковым венчикам, чугунно-керамическому чайнику, круглым чашкам с их «лицом» и «изнанкой»…

В Индонезии кофе пьют из тонкостенных стеклянных стаканчиков, на Ближнем Востоке и в Африке — из медных ажурных чашек.

В рассветных сумерках хрущевской кухни, в желтой алюминиевой турке мама варит загодя перемолотый кофе, помешивая его длинной, погнутой, словно ссутулившейся, чтобы не выделяться в общем стандартном ящике, ложкой. Это — колдовское, дымчатое время суток, когда все цвета, кроме серого, пока полуспят, набираясь сил для дневного цветения. Еще не обрела очертания скудная кухонная утварь — турка, ложка, чашка, потерявшая голову-крышечку сахарница, но руки безошибочно находят их, благодаря необъяснимой памяти пальцев. Еще бесцветны красные в желтых (чуть не сказала «в жутких») цветочках шторы, еще не обожжена солнцем мягкая глина стен, не заржавели углы умывальника под треснутой скорлупой эмали, и не окаменел — обособленным идолом — чайник на плите.

Она пьет его стоя, молча, не раскрывая штор, не поднимая глаз: пауза перед не столь долгожданным рождением дня, короткий выдох, несколько минут чисто славянской медитации.