Лоренс Даррелл - Бунт Афродиты. Tunc

Что до Бенедикты, то, должен сознаться, я уже «видел» её прежде. То, как Иоланта опускалась на ковёр и вытаскивала замасленную колоду карт, говорило, что она долго, как пифия, будет раздумывать над своим и моим будущим; она всегда рассматривала их по отдельности даже в то время, не знаю уж в силу какой печальной тактичности. Я же, тогда молодой и самоуверенный, едва ли замечал удручённый тон, каким она могла сказать: «Карты говорят, что нам недолго осталось быть вместе. Скоро я уйду от тебя, и другая займет моё место, вдова. Она будет печальней меня, намного печальней. Вижу вокруг неё много дверей, и все они закрыты». Я, конечно, зевал, подобно человеку, который (как сказал бы Карадок) повидал «des femmes de toutes les categorilles». Мы, ребята науки, не можем одобрить гадание на картах. «Мне карты судят богатство, большое богатство, но ни удовлетворения, ни счастья. Теперь смотри, видишь: мы снова встретимся в другой стране, но будет слишком поздно, чтобы начинать все сначала. Ну а вдова заворожит тебя. Она блондинка. Ты узнаешь её по правой ноге — что-то с ней не в порядке».

— Она калека? Хромоножка?

— Нет. Я вижу, как она танцует с тобой, красиво танцует.

Я с отвращением глядел на жаркие смятые простыни, на которые был устремлён невыразимо нежный взгляд Иоланты. Теперь, когда я думаю об этом, мне становится не по себе. Для меня все это было лишь удовольствие, которое никогда меня сильно не затрагивало, не могло потревожить эгоцентричного направления самодовольных фантазий. Искусство самоанализа питается юношеским одиночеством и проклятым образованием. Существа чувствующие и рефлектирующие были для меня в то время почти безжизненными куклами, и все тут. Типичен ли я в таком случае? Тысячи мелких проявлений привязанности проходили для меня незамеченными. Конечно, теперь воспоминания о них впиваются острыми стрелами. Кто плачет во сне, а кто сыплет проклятиями. Вроде, хочу я сказать, воспоминания о том, как она снимает очки с моего обгорелого на солнце носа, словно крышку с банки оливок, — чтобы поцеловать. Поглупевший от слишком многих знаний, в то время я не видел её истинную, то есть естественную; я начал «видеть» её, лишь когда она создала себя искусственную, актрису. Тогда она ударила меня промеж глаз. Но ведь нельзя полюбить задним числом — или можно? Очень редко, Феликс, и к тому же это оказывается слишком поздно. Реальная действительность или действительная реальность? С Бенедиктой я откусил собственный хвост в тумане незнания. К лучшему или к смертельному. Но погодите. Все было не так уж неопределённо, потому что у неё был горький и оставивший глубокий след опыт, к которому она постоянно возвращалась в мыслях, и ещё она была наделена странной и непредсказуемой способностью проникать в самую сущность случившегося, как тогда, когда, рассказывая о ранних сексуальных опытах, сказала: «Если в страсти доходишь до крайности, непременно впадаешь в простой мистицизм». Что за странное применение слова «простой»! Но подождите минутку.

Ещё не рассвело, когда я проснулся, словно от толчка, и увидел стоящего у кровати Иокаса в сапогах со шпорами, который держал в руках зажжённую свечу и улыбался по-собачьи. «Морской туман», — загадочно изрёк он, и я услышал тарахтенье прогреваемых моторов катера внизу во мгле. Через руку у него висел ворох разнообразной одежды и сапог — одеяние, больше подходящее для грядущего дня, который предстояло провести в седле, чем костюм, бывший со мной. Перебрав принесённое, я облачился в отличные сапоги, тугие бриджи для верховой езды, навесил на себя патронташ без патронов и прочие причиндалы, подобающие, по моим представлениям, такому случаю. Перед тем как спускаться к катеру, Иокас налил нам по маленькой чашечке настоя шалфея, который мы запили глотком крепчайшей мастики. Итак, мы, кренясь, вышли из бухты и сразу попали в оливкового цвета туман, который клубился вокруг нас и оседал каплями влаги на волосах и бровях. Унылые собаки зевали, лёжа среди багажа, накрытого брезентом.

— Она отправилась туда раньше вместе со старыми сокольничими, — сказал Иокас. — Мы встретимся сегодня, попозже. Эгей! Что там?

Несмотря на ранний час, канал кишел разного рода судами, осторожно двигавшимися к Золотому Рогу; били колокола, выли туманные сирены и так далее. На всякой мелочи вроде катеров и шаланд впередсмотрящий колотил по кастрюле и время от времени кричал, чтобы обозначить своё местонахождение. Так как нам нужно было пройти наперерез потоку судов, чтобы попасть к азиатскому берегу, катер двигался с предельной осторожностью, хотя у нас были мощные моторы и туманная сирена, чей тоскливый голос был настолько громок, что собаки начинали бесноваться. Иокас посасывал короткую трубочку и терпеливо ждал, пока рулевой осторожно пробирался среди неясных силуэтов и звуков на тёмном фарватере. Мы почти час ползли с этой похоронной скоростью, потом вдруг ветер эффектно откинул в сторону пелену тумана и нас озарило встающее солнце, чьи лучи сверкали на плоских пурпурных мысах противоположного низкого берега, где бегущая волна от нашего катера качала разноцветные лодки на безлюдных деревенских пристанях. Все ещё было влажно от тумана, и Иокас не вынимал ружей из чехлов, пока солнце окончательно не поднялось. Собак досуха вытерли соломой. Мы пили чёрный кофе из жестяных кружек и любовались богатой гаммой жёлтого византийского света, охватившего восточный край неба, — пока он не разлился повсюду, вытеснил голубую тень из долин и коснулся смутных подножий холмов. Рассвет. Рожковое дерево, каштан, дуб — и крик печальных маленьких сов.

Мы плыли вдоль плоского изрезанного берега в виду мест, где предстояло охотиться. Там, где ручьи и речушки прорывали себе путь в залив, качались под ветром заросли бамбука. Земля умиротворённо тянулась к предгорьям, к неглубоким долинам, одетым в колючий низкий кустарник, из которого там и тут торчало острое перо кипариса или отряд оливковых деревьев; но по большей части здесь рос карликовый дуб, можжевельник, мирт и земляничное дерево — классическая смесь, на первый взгляд не представляющая особого препятствия, пока не попытаешься углубиться за охотничьей собакой в непроходимые дебри переплётшихся корней и шипов. Иокас, довольно ворча, оглядывал землю в сильный бинокль; потом протянул его мне, показывая на заброшенные развалины замков, на пирамиды камней, отмечавших отмели в тех местах, где волны позволяли их ставить. Дальше, к северу, его тупой палец указал мне на маленькую пристань в крохотной гавани, прорубленной в сланцевых породах, — там нас поджидали лошади. Затем, повернувшись направо, показал на высокий холм среди зеленой равнины, где в тени рощи высоких дубов виднелось нечто вроде привала.