Лоренс Даррелл - Бунт Афродиты. Tunc

Для меня, подумал я, фирма тоже могла бы стать счастливой находкой, не женись я на ней. А может, дело не в том? Вся сложность отношений с Бенедиктой навалилась на меня, как океанская волна, накрыла с годовой. Я покачал головой, не зная, что и думать. «Ну, — сказал Маршан, пожимая мне руку на прощанье, — рад, что ты оказался славным малым, и рассчитывай на меня, если что будет нужно».

Я смотрел из окна на его худощавую кособокую фигуру, удалявшуюся по улице. Звонил телефон. Звонил телефон.

Мы всегда считаем, что одномоментно заняты одной мыслью, потому что они следуют одна за другой, подобно тому как это происходит в речи; это, я полагаю, иллюзия. Вот сейчас я говорю с офисом, а мои руки листают страницы еженедельного журнала, где описывается супружеская жизнь Иоланты в её голливудском особняке с башенками, очень напоминающими башенки нашего «Китая». Её бассейн, её спальня, дорогущие духи, шкафы, ломящиеся от одежды, вырезки из газет и журналов, где говорится о ней, пустота глянцевого мира. Сама она выглядит бледной и усталой, на ней сапоги для верховой езды. Выражение трогательной старомодной покорности супругу, которой больше не существует в нашем мире, но которую все ещё сохраняет киноэкран, как эхо жизни в племени. У её мужа вид легкомысленный и пустой. Я желаю ей удачи. Да, желаю.

Проходит лето, приходит осень; а с нею известие, что Бенедикта разрешилась задуманным младенцем мужского пола, которого назовут Марком. (У меня, как и у остальных, совета не спрашивали.) Стаи телеграмм, как стаи летучих рыб, шампанское ящиками. А кроме того, она планирует вернуться к Рождеству. Нэш объявил, что она прекрасно себя чувствует, но посоветовал мне не торопить события, не нарушать её жизненный ритм.

— Ты сходишь с ума от беспокойства, знаю, — добавил он с сочувствием. — Но все будет хорошо, я уверен, дай только время.

А пока мне оставалось только одно — забыться работой, классический способ. Список моих научных трофеев мало-помалу рос, успех следовал за успехом, лёгкость и быстрота, с которыми мне все это давалось оседали пустотой иллюзии. Опутанный её сетью, я почувствовал что-то наподобие жестокого разочарования, увидев, что с ностальгией вспоминаю те надежды, которые когда-то внушило мне прошлое — Стамбул под вуалью тумана. Ностальгией тем более острой, что удалённость во времени расцветила все те события радужными красками (художница память) полувымысла. Перед глазами всплывали фрагменты тех дней, и на каждом Бенедикта, разная — женщина, которая теперь могла навсегда остаться для меня нереальной; и естественно, со страхом приходит отсутствие взаимопонимания, с тревогой — чувство отчуждённости, растущей пропасти. До тех пор, пока. Пока что? Пока не представится шанс обратить вспять бессмертный процесс.

Примерно в это время в Лондон приехала Ипполита лечить сломанную лодыжку. Сидя у огня, костыли рядом, она со злобой смотрела на лицо Иоланты, украшавшее обложку глянцевого журнала. Поразительно, как она постарела, — может, дело было ещё в этих костылях? Нет, на висках пробивались белые нити. Морщинки в углах глаз, очки для чтения и так далее. Но, видать, не она одна постарела, потому как вскричала:

— Чарлок, а ты изменился! — и, словно из зарослей лещины, вновь глянуло на меня её цветущее лицо порывистой любознательной афинянки.

Ну конечно. Я поднабрал весу, волосы подстрижены черт те как, потускнел, на плечах перхоть, костюм не глажен.

— Длинней сигары — короче жизнь.

Но мы стояли обнявшись, пока она не сморщилась от боли.

— Стала мудрей, печальней? Видел ты эту новую знаменитость? — Она уныло показала на кинозвезду. («Тело усыхает, ум тупеет, душа возвращается к зародышевому состоянию; только власть остаётся, вопреки постулатам догматической теологии. Единственная вещь, которая не кончается, — время». Слова Кёпгена.) Она по матерински улыбнулась нам и, стуча очками по лицу на обложке, сказала все так же удручённо:

— Я все больше и больше завидую ничтожествам; У неё дела идут все лучше и лучше, Феликс. Она стала настоящей фигурой. Видел ты новый фильм с нею? Я специально пойду его посмотреть. Пусть меня задушит ярость, но я должна увидеть его, увидеть их все. Это стало моей навязчивой идеей. Я постараюсь понять по её лицу, что с Графосом.

— С Графосом?

— Да. Подумать только, я и не знала, что у них с этой маленькой стервой было что-то серьёзное. — Она закурила сигарету и зло выпустила густую струю дыма. — А теперь он медленно умирает, и никто ему не поможет. Никто пока не знает, он ещё ведёт активную деятельность. Но сам он знает.

Она помешала костылём угли в камине.

— Уж этот мне Графос, — произнёс я снисходительным тоном.

Она улыбнулась.

— Он объяснил мне. Можно сказать, что в начале это была ненависть — единственная форма любви, которая доступна их пониманию; у них было много общего, оба потерпели поражение на одном, любовном, фронте. Но сходиться им было не обязательно. Так это и продолжалось — целую вечность. И, как ни унизительно для меня, я ничего не подозревала. Да и кто когда подозревает? Я, ненормальная, помогла ему вернуть высокое положение. — Говоря, она иногда добавляла очень грязные греческие ругательства, на мгновение в глазах у неё показались слезы. — Вот почему я не могу спокойно думать о ней. Но ничего, она тоже совершает ошибки, даже если пользуется теперь своей сексуальной привлекательностью, как духами. ха-ха, ведь человек, за которого она вышла, ничтожество, ничтожество. Я рада. С ним ей счастья не видать. Пусть я злая, но не могу не радоваться.

— Нет. Ты не такая, Гиппо.

— Такая. Такая. Больше всего меня бесит, как она теперь умеет выражать свои мысли; я выкрала несколько её писем Графосу. Вот как низко можно пасть; некоторые куски я помню наизусть, такой, например: «Что касается меня, то в молодости, находясь в своего рода школе любви, будучи там пленницей и обязанная принимать каждого, молодого и старого, я не познала главное. Мой разум остался неразбуженным. Половой акт не воспламеняет, если в нем не участвует душа: должна быть прорвана та плева, которой плотская есть всего лишь пародия, — душевная плева. Иначе ничего не постигнешь, ничего не обретёшь. Как мало мужчин способны дать это женщине. Ты, Графос, дал это мне. И, хотя я никогда не смогу полюбить тебя, я благодарна».

Она стукнула костылём об пол и перевернула журнал вниз лицом, её лицом.

Мы прекрасно пообедали — у огня, тарелки на коленях; и какое это было наслаждение — болтать о прошлом, которое для меня стало уже доисторическим — желтеющими фотографиями Акрополя или византийского Полиса. После обеда на минуточку заглянули Пулли с Вайбартом, но над нашей, казалось бы, оживленной болтовнёй витала тень Карадоковой смерти. Она ощущалась просто физически — и не только потому, что все его бумаги были сложены рядом, на серванте. Я даже не пытался поставить плёнку с записью его голоса, иначе нам ещё больше стало бы не по себе. Зато я узнал новость о Баньюбуле: он вскоре должен был приехать в Лондон показать врачам свою простату.