Инна Давидович - Слова, за которыми ничего нет (Г.Шнир: Возвращение)

Бабушка пила на кухне чай. Я достал чашку, налили себе чаю, сел за стол и сказал:

— Я хочу рассказать тебе мой сон.

— Ну, так расскажи, — бабушка улыбнулась и поставила свою чашку на стол — приготовилась слушать.

— Мне приснилось, что ты ехала на войну в трамвае….

Больше я на бабушку не смотрел. Я рассказывал ей, как трамвай по путям въехал в самый разгар сражения. Такой мирный трамвай, чистый, новый. Я видел, как он останавливается, а вокруг идет перестрелка и не понятно, кто свои, а кто враги. И люди все не в форме, а в штатском. В фильмах о войне солдаты и офицеры всегда в форме, а в моем сне нет никаких военных отличий. Но от этого все кажется еще реальнее. В трамвай попадает снаряд, он горит и люди, что были в нем, бегут в разные стороны. Наверное, в тот момент они не думают, где свои, а где чужие. Только укрыться негде. Куда не побежишь, везде ты как на ладони. И если не чужие, так свои тебя по ошибке пристрелят.

Не знаю уж почему я не мог смотреть на бабушку, когда рассказывал ей свой сон, а когда посмотрел, то на секунду мне показалось, что будто она из моего сна вышла. И что сейчас сон уже не сон, а самая что ни на есть реальность.

Генриетта была причислена к войскам ПВО в феврале 1945, через несколько дней после подачи заявления. Однако воевать ей не пришлось. Она приглянулась некому высокому чину, и он возил ее с собой — как помощницу. Справедливости ради надо отметить, что дальше помощи в работе эти отношения не заходили. Генриетта была юной и ничего странного в этом не видела. Высокий же чин был столь занят последними событиями и предчувствием поражения, что не тратил времени на заигрывание или грубое надругательство, а просто наслаждался обществом молодой девушки, которая оказалась неплохим подспорьем в канцелярских делах. Она же взяла на себя и роль секретаря, так что высокий чин порой урывал минутку, чтобы покурить в задумчивости, пока Генриетта обсуждала по телефону его встречи и заботилась о его распорядке дня. Как не охранял высокий чин Генриетту от всех напастей, ничего не помогло. Однажды они выехали на встречу с кем-то очень важным и попали в окружение. Лучшее, что успел сделать высокий чин, заботясь о Генриетте, он проделал виртуозно: заломил ей руки за спину и двинул прикладом в спину, успев шепнуть, что она с ним не знакома, и он арестовал ее как предательницу. Тем не менее, Генриетта была отвезена в лагерь до выяснения личности.

В лагере Генриетту поставили на перевязки. Как-то выяснилось, хотя Генриетта и рта не открывала, что она освоила эту науку в последних классах школы. Но в перевязочном бараке делать было нечего. Материала все равно не было, перевязывать было невозможно. Местные фельдшеры хранили редко получаемые бинты и лекарства и перевязывали только тех, кто приносил хлеб в обмен на перевязку. Такие законы, как оказалось, всех устраивали. Наесться было нереально, поэтому особо живучие приползали со своей долей хлеба и меняли ее на свежие бинты. Ели только на следующий день, когда получали свою дневную норму. Генриетта промывала раны, вытаскивала червей, водившихся в гниющем мясе раненых, перевязывала бинтами и никогда не забывала ни одного человека, который однажды пришел к ней. Вскоре она знала по именно всех, кто стремился выжить.

Выяснение ее личности длилось уже много месяцев. Вероятно, про нее просто забыли. Лагерь перевезли и разделили. Женщин почти не было, поэтому ее, одну, без документов и состава преступления, с характеристикой с последнего места работы (фельдшеры о ней хорошо отзывались, была они приветливой и трудолюбивой) отправили в женский лагерь. Там началась другая жизнь.

За неделю Марина предупредила меня, что ее родители на выходные уезжают на дачу:

— Приедешь?

— Ну конечно. Какие могут быть вопросы!

— Лёнь, ты только представь — целую ночь вместе!

— Да что тут представлять. Еще несколько дней — и вся ночь.

— Все смеешься…

— Маринка, я тебя люблю.

— Не верю.

— Да тут и верить-то не надо. Все и так ясно.

В ночь на пятницу мне снился сон. Бабушка просила меня приехать. Стояла она одна где-то во дворе, но двор был не дачный, а настоящий деревенский, только запущенный, будто там никто уже много лет не бывал. Стояла посреди двора и звала.

Я проснулся посреди ночи. Так до утра и не заснул. Все думал, что давно с ней не виделся. Решил, что бояться нечего, она не одна — родители часто навещают ее, хотели даже перевезти к себе (перестала жить она с нами, как только я окончил школу), но она наотрез отказалась. «Внука вырастила, — сказала, — теперь мне у вас нечего делать. Живите сами, да и я сама. Мне так проще». Сказала просто, без обиды, никто перечить не стал. Так уж она нас воспитала — мы ей не перечим.

Днем позвонил бабушке. Она мне обрадовалась, потом вдруг голос затосковал:

— Приезжай.

— Я, бабушка, сегодня не могу.

— Ну ладно, потом как-нибудь.

И тут меня кольнуло что-то, как порезался.

— Нет, приеду.

— Ну, слава богу.

Звонил Марине, объяснял. А она все свое:

— Ну, я же говорила. Очевидно было, что ничего не получится из этой затеи. Как чувствовала.

— Мариш, ты пойми…

— Я тебя силюсь понять вот уже год. И все без толку. Все, пока.

— Маринка, но ты же у меня умница….

— Знаешь, а пошел ты… И не названивай.

И бросила трубку. Чтобы моя Марина, да трубку бросила. Такого у нас еще никогда не было. Я перезваниваю, а мне в ответ лишь гудки короткие. Звонил так час. А потом поехал — бабушка ждет.

Мы просидели весь вечер за обеденным столом в ее комнате. За дверью шаркала соседка, гремел ключами ее муж. Странные люди: врезали да понавесили замков разных, ключи соберут в связку и ходят с ней, карманы оттягивают; то ли дело я — у меня три ключа: от домашней дери — верхний, нижний замки и почтовый ящик! И все. Много ли человеку надо.

Сначала она меня об учебе спрашивала, о книгах, которые я прочел за последнее время. Бабушка в своем репертуаре. Теперь уж и я бы мог рассказать ей разные истории. Но я еще успею. Не сейчас.

— Я рада, что ты позвонил. Я уже неделю думаю рассказать тебе одну историю.

— А я тебя видел во сне.

— Ну, того, что я тебе расскажу ты уж точно во сне видеть не мог.

Я молчу. Слушаю. В общем-то, мне ничего такого уж выдающегося не приснилось. А вот бабушка вполне может рассказать что-то важное.

— Я хочу тебе рассказать о себе. Все хотела папе твоему рассказать, но к слову не пришлось. Знаешь, живем вроде недалеко, часто видимся, а разговор не заходит об этом. Как-то все другие дела.

Бабушка говорила, а за дверью перестали шуметь соседи, погас свет в домах напротив, слышен был только бабушкин голос.

Она рассказывала мне о своей жизни в Германии, о школе, о доме, о родителях и брате.