Томас Гунциг - Самый маленький на свете зоопарк

За окном дождь вперемешку со снегом все шел с тихим упорством, в котором было что-то навязчиво-маниакальное. Фред подумал о своем полуторагодовалом сынишке, то и дело простужавшемся. Интересно, каким он вырастет, на кого будет похож, пойдет ли в мать, немножко истеричку, или в отца, немножко зануду? Коала почесался, зевнул и, как прошлой ночью, пукнул. Фред готов был на стенку лезть. Впереди еще сорок восемь часов в этом отеле, а он даже ничего не захватил почитать. Ему надо поговорить с женой, надо узнать, как сынишка, надо, чтобы хоть что-нибудь произошло. Он спустился на ресепшен, хмырь смотрел по телевизору американскую борьбу. «Мне нужно позвонить домой!» Хмырь еще раз с грехом пополам объяснил всю бодягу с тарификацией, как будто от нее был какой-то толк.

Фред снова попробовал позвонить из кабины, но связи по-прежнему не было. Он не мог больше выносить эту страну, и этого хмыря, и свою работу, и вообще, жизнь не удалась по всем статьям. Он опять подошел к хмырю. «Коала пукает!» Хмырь не отрицал, да, от сушеных фруктов вместо эвкалиптовых листьев с кишечником у него неладно, что поделать, пукает время от времени. Фред рявкнул: «Ну конечно, ясное дело, здесь никто ни за что не отвечает!» и ушел в номер.

Коала был все там же. Он и его не мог больше выносить, не мог выносить круглых глаз, напоминавших ему пресс-папье из муранского стекла, которых была целая коллекция у его бабушки. Он встал на кровать и подхватил коалу под мышки. Рукам стало тепло и мягко, зверек заурчал, как будто удивленно. Фред распахнул окно и тотчас получил в лицо тысячу колючих ледяных капель. Ну и погодка! Как можно вообще здесь жить? Он опустил коалу в водосточный желоб, окунувшись в ледяную воду, зверек содрогнулся и уперся лапой в окно, которое Фред уже захлопнул.

Фред задернул шторы и лег на кровать. Надо успокоиться, надо дышать ровно, надо вспомнить, что ему говорили на курсах НЛП [3] Нейролингвистическое программирование. . Он уснул.

Прошел день и другой. И второе совещание прошло получше. Коллега одолжил Фреду мобильник, который работал, и ему удалось дозвониться до жены. Сынишка больше не кашлял и спрашивал, где папа.

За час до отъезда, в отеле, он вспомнил про коалу, открыл окно и увидел его свернувшимся в комочек в водосточном желобе. Он взял зверька в руки. Тельце было холодное и окоченевшее, глаза закрыты.

Фред положил его на шкаф и спустился к заказанному такси.

Рохля был в общем-то неплохим парнем. Чисто внешне — высокий, ладный, а лицом, пожалуй, напоминал какого-то американского актера восьмидесятых, типа Берта Рейнолдса, только потоньше, и у него были красивые глаза, круглые и светлые, чем-то похожие на глаза ездовой собаки. Но внешность, пожалуй, и была единственным его достоинством. Что говорить, умственные способности у Рохли были хоть и не ниже среднего уровня, но далеко не блестящие: он плохо разбирался в жизни, путал либерализм с социализмом, не отличал социал-демократическую партию от христианско-демократической, мало что смыслил в законах физики и в законах химии, в логике вообще, в лингвистике и даже в азах бухгалтерии. Искусство для него было лишь длиннющей лапшой, которую вешают на уши снобы, и с него сталось бы на полном серьезе утверждать, что история музыки начинается с шедевра «Your arms, sweet harmony» группы «Платтерс». Короче, был Рохля немного придурковат, что да, то да, но глупость не отравляла бы ему жизнь сверх меры, не сочетайся она с другим, куда более серьезным недостатком — он был рохлей.

Даже при своем малом уме Рохля довольно рано осознал, что он рохля и что именно это качество характера с юных лет превратило его жизнь в полосу препятствий раз от разу все более непреодолимых, что не столько плохо подвешенный язык, не столько третьеразрядный юмор, не столько даже задолбленные прописные истины, в которые он непоколебимо верил, сколько оно помешало ему обзавестись за тридцать пять лет жизни хоть какой-нибудь подружкой, и из-за него жил он один, как крыса в норе, в отвратительной квартире, за которую платил дорого, потому что торговаться постеснялся.

Конечно же, Рохля не был девственником и нередко по вечерам, в утешение или чтобы приободриться, повторял это сам себе, извлекая из глубин памяти плохо сохранившееся лицо девушки, с которой он перепихнулся без малого двадцать лет тому назад — случай представился в школьной поездке в Лондон. Рохле тогда только что исполнилось восемнадцать, его нездоровая кожа напоминала можжевеловый куст, лицо обсыпали красные ягодки-прыщики, которых он ужасно стеснялся. В их группе была одна девочка, Фабьена, фамилию он забыл, худющая и длиннющая, точно кабель лифта, с козьим лицом и куриными мозгами, у которой от чересчур бурного гормонального роста сорвались какие-то винтики. В ней не осталось ни стыда, ни скромности, ни застенчивости — ничего от милого благоразумия, подобающего юной девушке. Она была вся — исступление, круглосуточно пребывала в состоянии, близком к истерике, с центром притяжения где-то между яичниками и гипофизом.

Короче, в один знаменательный вечер, когда Рохля в тысячный раз дрочил, глядя на фотографию певички стиля хип-хоп-латино, кто-то поскребся в дверь его комнаты. Он вскочил, поспешно натянул тренировочные штаны, обнаружил, что эрекция в них заметна, как маяк у входа в порт, покраснел, набросил длинную футболку и одернул ее насколько мог, в дверь поскреблись снова, и он наконец открыл. Конечно же, это была Фабьена и, конечно же, она была пьяна в лоскуты и повторяла имя какого-то неведомого Рохле Петера. События развивались быстро. За неполных десять минут Рохля расстался с девственностью.

Не проходило дня, чтобы Рохля не вспоминал эти минуты. Он мог часами препарировать их, раскладывая на кадры, прокручивая в замедленном темпе, останавливая то одну, то другую картинку. Конечно, говорил он себе, со временем что-то наверняка изменилось, то, изначальное, воспоминание наверняка было искажено под воздействием порнофильмов, журналов с клубничкой, фотографий, которые он скачивал из Интернета и которые занимали львиную долю жесткого диска в его компьютере, но оставалось кое-что главное, для него нетленное — запах пота и пива, теплая на ощупь кожа Фабьены, острые выпирающие кости и коматозное выражение лица.

Коммуна Юккль — славная и вполне буржуазная коммуна; там и проживал Рохля в квартире типа «трехкомнатная распашонка» в классическом варианте, темной, дороговатой для одного человека, к тому же безработного, и довольно шумной, выходившей окнами с фасада на Альзембергское шоссе, а с другой стороны на ряд белых боксов из ПВХ, служивших жильцам дома гаражами. Зайди в эту квартиру какой-нибудь гость, он удивился бы, как мало заботит Рохлю убранство интерьера. Ни комнатных растений, ни безделушек, голые стены, прибитые кнопками простыни вместо занавесок, а нехитрые Рохлины вещички запиханы в малюсенький шкафчик, который он купил несколько лет назад в «Икеа». Гипотетический гость удивился бы еще больше контрасту между убожеством этой почти нищенской обстановки и навороченным мультимедийным компьютером, красовавшимся на видном месте, рядом с телевизором «Филипс-флэтрон» 16/9, оснащенным DVD-плеером, домашним кинотеатром и декодером для приема «Канал+». Гость мог бы сделать простой вывод, что Рохле обстановка по фигу и что все свои деньги он угрохал на видео и компьютерную технику. А будь этот гость чуть поумнее, он бы наверняка подумал, что в психике Рохли определенно имеется серьезный сдвиг. И гость не ошибся бы. Сдвиг действительно был. И произошел этот сдвиг потому, что Рохлино либидо слишком давно не находило выхода, так давно, что почти одичало, так давно, что стало похоже на пантеру, которая злобно мечется из угла в угол за решеткой в зоопарке, и в результате, хотя никто, даже сам Рохля, об этом не знал, приближаться к нему стало небезопасно.