Пол Остер - Невидимый (Invisible)

Так заканчивается краткое пребывание У. в стране галлов — выгнан, унижен, под запретом на всю жизнь.

Он больше никогда не вернется туда, и он больше не увидится снова ни с кем.

Прощай, Марго. Прощай, Сесиль. Прощай, Хелен.

Сорок лет спустя они не более реальны, чем призраки.

Они все сейчас призраки, и У. тоже скоро будет с ними.

Полет назад в самолете из Сан Франсиско в Нью Йорк я провел в поисках в моей памяти того самого момента, когда я впервые заметил Уокера осенью 1967 года. Я и не знал, что он уехал учиться в Париж на год, но после нескольких дней в семестре, когда у нас состоялось первое редакционное совещание Коламбия Ревью (Адам и я были тогда в редакции), я заметил его отсутствие. Что случилось с Уокером? я спросил кого-то, и тогда я узнал, что он был в Европе, участвуя в Программе годового обучения за пределами страны. Очень скоро после этого (неделя? десять дней?) он внезапно снова появился. Я ходил на лекции Эдварда Тайлера о поэзии шестнадцатого и семнадцатого веков (Уайетт, Серрей, Рэйли, Гревилл, Херберт, Донн), тот самый Тайлер, преподававший прошедшей весной Мильтона. Уокер и я были в том классе вместе, и мы оба считали тогда, что Тайлер без сомнения был лучшим преподавателем на факультете Английского языка. К осенним лекциям, в основном, допускались лишь выпускники, и потому я был на седьмом небе, получивший разрешение третьекурсник, и я отрабатывал как только мог для умного, ироничного, немногословного, эрудированного Тайлера, мечтая заслужить одобрительное уважение этого требовательного, всеми обожаемого человека. Лекции шли два раза в неделю по полтора часа, и на третьей или четвертой лекции безо всякого объяснения появился Уокер, тринадцатый слушатель в классе, официально ограниченном двенадцатью студентами.

Мы поговорили в коридоре после лекции, но Адам выглядел очень рассеяным, неохотно отвечающим на вопросы о его внезапном возвращении в Нью Йорк (теперь я знаю, почему). Он упомянул, что Программа в Париже оказалась полным разочарованием для него, что предметы, к которым он был допущен, были недостаточно интересны (только грамматика, никакой литературы), и, чтобы не терять год в подвале французской образовательной бюрократии, он предпочел вернуться. Его скоропалительный уход из Программы принес ему ожидаемые трудности, но Колумбийский университет отреагировал на происшедшее с необычным дружелюбием, так ему показалось, и, хоть классы уже начались, когда он покинул Париж, после долгой беседы с одним из деканов он был восстановлен в своем студенчестве — ему не надо было опасаться набора в армию, по крайней мере следующие четыре семестра. Единственной проблемой для него было отсутствие жилья. Он делил свое предыдущее жилье с сестрой в июле и августе, но после убытия, как он думал на целый года, она нашла — с кем разделить квартиру, и теперь у него не было ни кола и ни двора. Некоторое время он ночевал у разных друзей пока искал себе новый адрес. Как раз, сказал он, бросив взгляд на свои часы, у него была назначена встреча через двадцать минут, чтобы ознакомиться с небольшой студией на 109-ой Стрит, и ему пора уходить. Пока, сказал он и поспешил к лестнице на выход.

Я знал, что у Адама была сестра, но это было первый раз, когда я услышал о ней, живущей в Нью Йорке — в Морнингсайд Хайтс, никак не меньше, и заканчивающей свое обучение по английскому языку выпуском в Колумбийском университете. Спустя две недели я увидел ее в кампусе. Она шла мимо статуи мыслителя Родена по пути в Философи Холл, и, увидев ее очень сильное, почти невероятное сходство с ее братом, я тут же догадался, что эта молодая женщина, проходящая мимо меня, и есть сестра Уокера. Я уже писал, как красива она была, но, просто сказав, не значит ничего по сравнению с тем, какое впечатление она произвела на меня. Гвин сияла красотой, светилась ею, вызывая бурю эмоций у любого мужчины, посмотревшего на нее; и увидеть ее в первый раз — было одним из замечательных событий в моей жизни. Я возжелал ее — с первой секунды — и со страстной упрямостью мечтателя я решил с ней познакомиться.

Ничего не произошло. Я был знаком с ней лишь чуть-чуть, мы встретились за кофе пару раз. Я попросил пойти со мной в кино (она отказалась), я пригласил ее на концерт (она отказалась), и потом, случайно, встретились однажды вечером в большом китайском ресторане и побеседовали полчаса о поэзии Эмили Дикинсон. Через некоторое время я вызвался проводить ее через Риверсайд Парк, попытался поцеловать ее, но был остановлен. Не надо, Джим, сказала она. У меня уже есть кто-то. Я не могу так.

Вот и все. Несколько взмахов бейсбольной битой, не попал по мячу, игра закончена. Мир раскололся, потом мир сам по себе собрался, а я поплелся дальше. К моему великому везению, я живу с одной и той же женщиной почти тридцать лет. Я не могу представить мою жизнь без нее, и все равно, каждый раз, когда Гвин возникает в моей голове, признаюсь, начинаю чувствовать волнение. Она была самой невозможной, самой недостижимой, самой неземной — призрак страны под названием Если.

Невидимая Америка лежит молча в темноте внизу. Сидя в салоне реактивного самолета, летящего из Сан Франсиско в Нью Йорк, возвращаясь к черным дням прошлого 1967 года, я понимаю, что должен буду написать ей письмо моих соболезнований на следующее утро.

Оказалось, что Гвин решила связаться со мной первой. Когда я вошел в дверь моего дома в Бруклине, моя жена порывисто обнял меня (я позвонил ей из Сан Франсиско, она знала о смерти Адама) и затем сказала, что сегодня до моего приезда было оставлено сообщение на телефоне женщиной по имени Гвин Тедеско.

Похоже, это та Гвин? спросила она.

Я позвонил ей в десять тридцать на следующее утро. Ранее я хотел написать письмо, чтобы выразить мои чувства на бумаге, чтобы выразить ей не пустые затасканные клише, часто используемые в такие времена, но ее сообщение звучало немного тревожно, какое-то важное дело она хотела обсудить со мной, так что я позвонил ей, не написав ни строчки.

Ее голос был тот же, поразительно тот же, очаровавший меня сорок лет тому назад. Притягивающий приветливостью, кристальное произношение, явный средне-атлантический акцент ее детства. Голос был тот же, но Гвин была уже не той же, и в продолжение разговора я начал проецировать в своей голове различные изображения ее, прикидывая — к лучшему или к худшему время изменило ее лицо. Ей было шестьдесят один год, и, внезапно, я понял, что у меня нет никакого желания вновь увидеться с ней. Я был бы только разочарован, и я не хотел уничтожить мои волнительные впечатления прошлого видом настоящего.

Мы обменялись обычными банальностями, поговорили несколько минут об Адаме и его смерти, о том, как тяжело было для нее принять случившееся, о жестоких ударах судьбы, заготовленных жизнью для нас. Затем мы поделились своим прошлым, рассказывая о наших семьях, наших детях и наших работах — комфортабельная болтовня, очень дружеская с обоих сторон, настолько, что я даже спросил ее, если она помнит тот день в Риверсайд Парке, когда я попытался поцеловать ее. Конечно, помню, сказала она, рассмеясь впервые за время нашего разговора, но как она могла знать, что тот хиляк Джим-студент вырастет в Джеймса Фримена? Я все еще студент, сказал я. И я все еще Джим. Уже не такой хилый, но все еще Джим.