Борис Евсеев - Евстигней

— Ты говорила: Библ и Гебал — один и тот же город.

— Разум мой пока не мутится. Гебал — по-древнееврейски. Библ — по-финикийски. Наш язык может все! А наш алфавит еще мощней нашего языка! Он отворяет двери темниц и двойные монастырские подвалы, подымает со дна затонувшие корабли и делает свежим масло олив в затопленных амфорах. Наш алфавит — пурпурный! Он того цвета, который бывает лишь в раю! Но если железную вязь алфавитов, если змеиные укусы и тонкий яд языков — их и нашего — безумно смешивать… Тогда… Тогда оба языка, оба способа мыслить и жить — несчастьем на ваши варварские головы как раз и падут! Постой же… Я научу тебя бессмертной финикийской любви. Она бывает грубой (отведи ногу в сторону, варвар), она бывает нежной (я опущусь на колени). Но она бессмертна, потому что бессмертно семя, напитавшее когда-то наш язык…

Через неделю Евстигней явился в тратторию в третий раз.

Тут ждал его удар: разящий, тяжкий. Четыре дни тому назад Езавель с братьями отбыла сперва на остров Сардинию, а уж оттуда — в Дамаск.

Что было делать? Горевать? Снаряжаться матросом? Пробираться тайком на корабль? Плыть морем в никому не известный и оттого враз опостылевший Дамаск?

Выход нашелся сам собой: ни в ад кромешный, ни в Дамаск Евстигней не отбыл. Падре Мартини — воспитатель дотошный, наставник заметливый — призвал к себе, стал говорить кротко, вдумчиво:

— Грехи привязаны к молодости, как веревка к рясе. Сам грешен, знаю. Но только ты, Еусигнео, сидонитку свою забудь. Не доведет тебя до добра связь с ней.

В который раз уж подивился Евстигней ловкости монастырских шпионов.

Вслух, однако, сказал о другом:

— Не сидонитка она! Финикиянка нежная, Езавель ночная...

— Слушай, что говорю тебе. — Оттого что пришлось перебивать строптивого студиозуса, падре Мартини поморщился. — Слушай же. Тратторию ту забудь. Говорили мне: там нечисто! Иезавель твоя не приемлет Библии, молится идолу Ваалу! Даже вспоминать ее перестань.

— Она говорила: их алфавит и письмо могут всё! Якобы содержат они в себе землю и воду, верфи и корабли, голоса морей и нами неслышимые небесные звуки: их длительность, их высоту, их силу…

— Не верь ей. Учи латынь. Суховата латынь, а сладостна. Да же в молоденьких безмозглых головах ум от нее заводится…

— Езавель сказала: русское письмо — тоже из Финикии.

— Гм. Это, может, и правда. Только что это доказывает? Ты лучше выслушай и запомни другое. Запомни слова Господа нашего Иисуса Христа, который сказал: «Имею против тебя то, что ты терпишь эту женщину, Иезавель, которая называет себя пророчицей и учит и вводит в заблуждение рабов моих, чтобы они совершали блуд и ели пожертвованное идолам». Та Иезавель и эта — много общего меж собой имеют!

Старый францисканец замолчал. Молчал и Евстигней. Тогда падре сказал то, о чем поначалу говорить не собирался.

— Ты ведь назван в честь Евсигнея-мученика. Не все, кто назван в честь мучеников, мучения при жизни испытывают.

Однако тебе — если не опомнишься и женскому коварству покорствовать не перестанешь — возможно, такое и суждено. Ты ведь человек, в любви до конца верный. А женщины… — тут падре побледнел слегка. — Женщины по природе своей верными быть не могут. И уж если суждено тебе надсаду и муки претерпеть — так хоть не от женщин их прими. А за дело Господне. Как Евсигней-мученик.

— Кто был сей мученик, падре?

— Жил Евсигней-мученик в третьем веке по Рождеству Христову в римских провинциях, а после и в самом Риме жил. Служил императорской власти долго, и служил честно. Простым солдатом служил. А в конце жизни своей стал обличать язычников. Резко, страстно. За это сам Юлиан Отступник повелел голову ему отрубить. Это стодесятилетнему старцу!

— И отрубили?

— Отрубили. Но ведь сто десять лет не отрубишь! Да и тяжкие обличения от солдатской души не отделить…

— Я тоже солдатский сын…

— Тем-то с Евсигнеем-мучеником и схож. Только тебе и половины от ста не прожить, если сидонитку свою не позабудешь!

Евстигней замолчал. Про себя же засомневался и закручинился:

«Отчего та древняя, библейская Иезавель — не пророчица? А другие — так те пророчицы? Господу нашему Иисусу — верю. Да только все ли слова его верно падре пересказал? И еще: для чего даже и столетняя жизнь, когда в ней ни Езавели италианской, ни Езавели петербургской — Алымушки — не будет?»

Впрочем, совету старого францисканца Евстигней внял: в Италии более не блудил.

Падре Мартини дряхлел.

Воздух Болоньи, некогда им со сладостью впиваемый, восторгов более не вызывал. Красные крыши города виделись из монастыря все тусклей. А охра городских стен — та, наоборот, резала глаз. Беготня болонских тротуаров, быстрый крутеж каменных лесенок ныне воспринимались лишь как доводящее до обморока головокруженье.

Одна только мнимая изгородь, протянувшаяся от монастыря Сан-Франческо до Пьяццо Маджоре, изгородь из ловко и бережно сплетенных звуков, изгородь, называемая полифонией, — была неразрываема, крепка.

А все видимое, наоборот, мельчало, рвалось, делалось излишним.

Пора было готовиться к переходу в мир иной.

Однако о мире ином падре думал меньше, чем о том, что оставит здесь, в монастыре и в Academia filarmonica, долгие годы незаметно им направлявшейся по единственно верному пути.

Продолжением и развитием заданной музыкальной темы был контрапункт.

Продолжением мастера — его ученики.

Он, Джамбаттиста Мартини, был темой. Ученики — ее бесконечным развитием.

Развивающим тему был необходим новый наставник. Кто?

Давно и бесповоротно было решено: основную группу учеников примет падре Маттеи.

Знал об этом и Евстигней.

В недавнем своем репорте он про Маттеи упомянул. Написал в Петербург и о том, что Сам падре Мартини «соблаговолил доставить» ему нового, и притом превосходного наставника. Слово «Сам» — безотчетно вывел с заглавной буквы. Заметив, исправлять не стал.

После траттории, после бегства финикиянки, — все вернулось в наезженную колею. Теперь, правда, стали происходить неурядицы с другом Петрушей.

Скоков то притворно болел, то не посещал занятий, то — «в самом скором времени!» — собирался домой, в Россию: время его пенсионерства кончалось. Над рассказами Евстигнея, особенно над «Ахерашкой и Езавелькой», Петруша Скоков грубо смеялся. Иногда на целые дни исчезал. Возвращался трезвый, однако с мутью горючей в глазах.

Евстигней учился за двоих.

Однако при всем своем прилежании — грозу петербургскую проморгал.

Далекий Север напомнил о себе через полгода: напомнил резко и грубо, свергнул с небес на землю.

«Со времени вашего в чужие края отбытия и по сие число получено только одно ваше сочинение. И для того от Императорской Академии объявляется вам следующее...»