Борис Евсеев - Евстигней

«Блудодеяний — публично не бранить!»

Запрету такого, конечно, не было и быть не могло. А только не принято было (исходя из примеров высших, примеров сиятельных) бесконечные похождения дам и кавалеров осуждать.

Юноша Крылов — бранил, осуждал и осмеивал.

«Вот вам и подтверждение: каков вольнодумец! Где не можно — смеется. Кого не след — бранит. Вольнодумец, и все тут!» — говорили те, кто юношу недолюбливал.

Однако на мнения о себе сторонних лиц юноша Крылов внимания обращал мало: лениво секретарствовал, свирепо сшибал деньгу, сочинял комедии, играл на скрыпке. Притом на скрыпке играл куда как ловко, вызывая беглую зависть хорошо обученных италианцев и тяжковатое сопенье русских, обученных музыке похуже.

А уж сидя в квартете и вскидывая скрыпку, прилаживая к струне смычок и откидывая назад голову, играя изящного Боккериния и грустноватого Мозарта, — юноша Крылов забывал о бедности и несчастьях, о наводнениях и ветрах, о проделках двора, пороках общества, обо всем…

Правда, после квартетов позабытое возвращалось.

И трудней всего было позабыть про отсутствие подходящего жилья. Жилье собственное, жилье просторное — даже снилось ему. Что и говорить: несладко пришлось после приезда маменьки и малолетнего Льва Андреича. Это ведь только до их приезда живал юноша в разных домах, и живал вольготно. Живал у стихотворца Якова Борисовича Княжнина. Живал — с супружницей Княжнина расплевавшись — в доме Николая Александровича Львова. Даже у Державина по нескольку дней и ночей задерживаться ему случалось!

Но то без семьи, а теперь — обременен семьею!

Тут уж пошла музыка не та: вовсе не сходная с правилами хорошего тона, с примерами изящной словесности. Забот прибавилось, стало не до ужимок.

Вдобавок ко всему мысли о просвещении и науках: надобно чуток подучиться!

Однако учиться юноше Ивану Андреичу было недосуг. А доучиваться приходилось так: уча в собственных сочинениях уму-разуму других.

Хлеб сочинителя вдруг стал казаться горек. Чтобы от горечи уйти — следовало смеяться. Сим горьковатым смехом едва ли не до краев заполнилась теперь уж не новая комическая опера, а первая Иван Андрейча комедия: «Сочинитель в прихожей».

Толчком к комедии послужил презабавный (иногда думалось, наоборот: препоганый) случай.

Как-то, собравшись навестить своего недавнего благодетеля Якова Борисовича Княжнина, юноша Крылов не застал его дома. То есть дома-то Княжнин был. Однако к юноше Крылову выйти не соизволил.

Издалека доносились резкие всхлипы и словно бы старушечьи бормотанья: Княжнин сочинял драму. Драма по слухам звалась — «Росслав».

Посопев и потоптавшись в прихожей, юноша Крылов двинулся восвояси.

Тут, как нарочно, вошли с письмом.

— От светлейшего князя Потемкина Григория Александровича! — объявил торжествующий посыльный.

Из кабинету, как ошпаренный, в нелепом чепце и в распахнутом халате, выскочил Княжнин. Ухватив письмо исловно не замечая гостя, опрометью скрылся за дверью, продолжая бормотать и плеваться своими рифмами.

Юноша Крылов сперва растерялся. Потом осердился. Потом расхохотался.

— Ну, Яков Борисыч... Ну, обожди ты у меня, рифмоплет несчастный!.. Да и рифмоплет ли? Риф-мо-крад! Вот правда, так правда. Такого бы Рифмокрада в будущем на сцену и вывести!

«Ну а сам-то ты, тетеря тверская, теперь кто?»

— А сам я... Сам… Сочинитель в прихожей! Вот кто… Презабавно. Изрядно! Вот такого бы сочинителя по сцене разок-другой и провести, да и посмеяться над ним всласть!

Коротко, подобно гусю, гоготнув на прощанье, юноша Крылов отправился из княжнинской прихожей по собственным неотложным делам.

Ну а что до новой, только что вошедшей в ум комедии, — то контур ее пропадал, являлся снова, прыгал за спиной, как тот шутоломный дурак с рынка: прыг-скок, прыг-скок!.. Пока не стал потихоньку ложиться на лист.

Осенью все того ж 1786 года, и снова-таки сухим путем — через Вену и Ригу — Евстигней Фомин возвращался в Петербург.

Ни о юноше Крылове, ни о Рифмокраде-Княжнине, ни о каких-либо сочинителях в прихожей ничего он еще не подозревал. И вообще про то, что за годы его отсутствия на просторах Российской Империи произошло, знал досадно мало.

А случилось множество дивных, славных, возвышающих, но при том иногда не вполне пристойных дел!

Славным было построение многих прекрасных зданий. Они-то первыми при въезде в столицу бросаться в глаза Фомину и стали.

— Да еще, — сообщал доверительно купец-попутчик, — до сотни статуй изваяно, а картин живописных — и поболее того в тех домах превосходных развешено… Играется и музыка! И хоры, дражайший Евстигней Ипатыч, поются. Даже и мнения сталкиваются: философские и… не к ночи будь сказано — политические!

Однако и в году 1786-м, и во все три с половиной года Евстигнеева отсутствия — ни музыка, ни ваяние, ни зодчество стать для Империи делами главными, конечно, не могли.

Главными были дела серьезные, государственные, ни отдельного человека, ни тяги его к наукам, искусствам в расчет не берущие.

Из дел, случившихся за истекшие три с половиной года, важнейшими были такие.

В марте 1783 года императрицей Екатериной был дан Манифест о присоединении Крыма к России.

Крым присоединен, победа? Ну а последствия, господа, а исторические перспективы? А печаль турок, а зависть французов, а резкий скептицизм владычицы морей Англии? О них задумались позже.

В июле того же 1783 года был подписан георгиевский трактат — договор о добровольном принятии Картли-Кахетинского царства — так в те поры звалась Восточная Грузия — под высокую руку Российской империи.

Здесь и рассуждать было нечего: единоверцев надо было спасать.

Персы и турки вырезали их целыми селеньями, городами, утопая в кровавой неге и несбыточных мечтах. А те, кого вырезать не стали — силком обращали в свою веру, переправляли на юг, за хребты Кавказа. Для рабских утех, для жестокого посмеяния.

В других краях, на другом конце империи, без особых рассуждений, в году 1784-м мудрым Шелеховым были основаны первые русские поселения на Аляске.

Кто гнал их — бородатых, неуступчивых, готовых сносить невзгоды, болезни, — кто гнал подданных Империи на восток, на запад, на юг, на север? Бог? Вера? Кнут? Стареющая царица? А может, бьющая ключом — чуть повыше сердца и слегка пониже шеи — страсть к новизне, к вольной воле, не привязанной тысячью веревок к стареющему, заскорузлому миру?..

Еще о славном.

В году 1785-м была дана императрицей Екатериной «Грамота на права и выгоды городам российским».

Тут имелись в виду начатки городского самоуправления, коему в России давно следовало быть! Однако осуществлению «прав и выгод» многое препятствовало: