Борис Евсеев - Евстигней

Что любил Львов более архитектуры? Песни народные.

Занимался ими давно, занимался истово.

Песня была для Николая Александровича не просто отрадой для души и пробой голоса, а, пожалуй, чем-то иным. Ведь что в песне имелось?

А вот что. Хорошая песня соединяла в себе разом: сценическую драму, лирические стихи, затейливые и сами по себе ценные наигрыши балалайки и гудка. Словом, содержала в себе — издалека и тайно накатывающую — мощь оперы.

Но тут противуречие, парадокс: в песенной России, заниматься песней некому!

Засучив рукава, принялся Николай Александрович Львов за то дело.

Перво-наперво стал записывать голоса. Ездил по слободам и деревенькам сам, посылал верных людей, записи множились. Помогал ему, а потом и значительно Николая Александровича в том деле опередил — возлюбивший русскую музыку как свою собственную чех Ян Богумир Прач.

Чех знал о музыке больше Львова. Широко улыбаясь, Николай Александрович уступил и передоверил чеху свое детище: запись голосов русских песен. Сам же принялся разрабатывать часть теоретическую.

Работа двигалась. Впереди Николай Александрович уже прозревал небывало обширную нотную книгу — «Русские народные песни». И не просто слова песен должны были в той нотной книге содержаться! А и все до сути песни относящееся: голоса, подголоски, музыкальные обозначения темпа и ритма. Еще и указано должно быть: где какая песня услышана, кем записана.

Однако такая «Русская книга песен» была делом дальним.

А пока суд да дело — обуяла Львова еще одна мысль: дать некоторым из русских песен сценическое воплощение! Каким-то образом водвинуть песни в театральное пространство, в театральный репертуар. Вот только как?

Об этом он как раз и размышлял, когда представили ему новоиспеченного Болонского Академика, мастера композиции Евстигнея Ипатовича Фомина.

— Думаете ли вы, милостивый государь, кроме названных вами ораторий и пиэс инструментальных — еще и о создании опер?

— Только об них сейчас и думаю, — не слишком любезно ответил Фомин.

— А какого роду мелодии для наполнения сих опер использовать решили?

— Сам толком еще не знаю...

Нелюбезности нового своего знакомца Николай Александрович приметить не захотел. Мысли его враз наполнилась иным содержанием, побежали в другую сторону. «Вот и новейший сочинитель явился! Только б не испортили его наши обрусевшие, наши приторные италианцы!»

Фомина же первая встреча с Николаем Александровичем впечатлила мало. Был он всецело погружен в своего «Боеслаевича». Но чем больше Фомин эту оперу разрабатывал, чем больше музыкальных отрывков к словам матушкиным прилагал — тем сильней разнилась опера от того, что тогда имело успех в российской столице.

Как-то так случилось, что для «Боеслаевича» оказывались подходящими одни хоры да ансамбли! А где ж сладкозвучность арий, где бесконечные solo, каденции и распевки италианские? Где бережно оттеняющая задумки государыни легонькая танцевальная музычка?

Ничего этого не осталось и в помине.

За словами государыни — вдруг сдвинув их в сторону, вбок — нежданно-негаданно проступил сам Великий Новгород: с крутыми законами и клубящейся меж них вольницей, с долгим оканьем и холодновато-таинственным распевом Северов, с набатным звоном, треском ломаемых заборов, топотом тысяч ног.

По временам казалось: все, что выпорхнуло из-под пальцев, — полностью противуречит тому, чего, ждала от неизвестного сочинителя матушка государыня! Даже и худшее еще казалось: не императрица и даже не собственный разум — а музыка руководит им! Музыка ведет и властвовует, и над Петербургом царит!

Фомин испугался: эк его в сторону зашвырнуло! Далеко, слишком далеко ушел он от первоначального замысла: и матушкина, и своего собственного. И особливо в том месте, где новгородцы, вывалив скопом на улицы, грозили отрешить, а затем скинуть в Волхов ненавистного посадника.

Ух! Ух!

Впрочем, музыка была сочинена стремительно: «Боеслаевич» внезапно запел, задвигался. За тем движением последовали репетиции и прямо на них — подгонка музыки под певцов, ругня с театральными чинушами, с недоуменно вскидывающими бровки и посмеивающимися в усы иноземными музыкантами, с узнавшими себе внезапно цену лакеями...

Но и это осталось позади.

27 ноября 1786 года опера «Новгородский богатырь Боеслаевич» придворной труппой на сцене Эрмитажного театра была представлена!

Певцами, оркестром и хором Фомин управлял сам.

Быстрым шагом и как всегда, чуть сутулясь, вышел он к оркестру. Оркестр сидел сбоку от сцены, почти впритирку к ней.

В руках у капельмейстера — скрыпка, смычок. Оборотясь, глянул он в зал, поднял скрыпку, выдержал паузу, отвел смычок в сторону, взмахнул им...

И побежала по креслам и скамьям, по всему Эрмитажному театру, залетая на чердаки, опускаясь в подвалы, никому доселе неведомая музыка!

Ре-мажорная увертюра выметнулась вверх легко, свободно.

Увертюра была простой. Для истонченного слуха — так даже и слегка подражательной, следующей италианским образцам. Однако слышалось в увертюре и русское веселье, далеким эхом отзывалась русская тоска.

Фомину, который, попутно с управлением оркестром, исполнял партию первой скрипки, казалось: чего-то этой наскоро выструганной увертюре недостает...

Тут же — и совсем не к месту, поперек музыки собственной — вспомнилась ему увертюра к глюковскому «Орфею». Отгоняя от себя звуки чужой увертюры, Евстигней вдруг понял, что не так, верней, чего в избытке в его собственной увертюре.

«Глюкова увертюра — как военная побудка. Будто тревога по фрунту пробежала... К Орфею, к его истории сия увертюра отношения имеет мало... О музыке самой оперы — тоже почти ничего не возвещает. А вот сама по себе — чудо как хороша. А у тебя, Есёк, увертюра слишком сильно за оперу цепляется. Сама же по себе — запоминаема слабо. Учесть сие... Учесть, исправить...»

Он давно выучился играть и думать, думать и играть. Ум его словно разделялся надвое. И одно другому ничуть не мешало.

Слышал он генеральское покряхтыванье и легкие дамские смешки в партере, слышал, как спустила нижняя струна «до» у одной из виолончелей, слышал биение собственной крови в шейной жиле, в том месте, где скрыпка прилегала к ключице. Но при всем при том — неотрывно следил за развертываньем музыки, верно указывал вступления оркестру...

Увертюра к «Боеслаевичу» была недлинной.

Что и не позволило мыслям о ней перейти в расстройство нервов.

«Надо бы еще увертюру укоротить... Да в самом конце — каверзу какую подвесить. Чтобы все от неожиданности ахнули...»

Увертюра кончилась. Начался первый акт. После вступительных тактов, слегка оборотясь, Фомин еще раз скользнул взглядом по залу.