Борис Евсеев - Евстигней

Жизнь тамбовская за время Евстигнеюшкина отсутствия изменилась.

Положение Державина шатнулось сильней.

Граф Гудович — наместник суровый, наместник властный — добивался державинской отставки неотступно. Заливались сургучом и летели с фельдъегерями письма в Петербург, императрице. Вскачь туда же, в столицу, неслись доносы Безбородке. Ну а светлейшему князю Потемкину репорты направлялись в южный Петербург: в новостроящийся Херсон.

Предчувствуя скорые и навряд ли приятные перемены, Державин тотчас по возвращению ранним рассветным утром призвал к себе Фомина.

— Чтой-то мало усердствовал ты в Алабухе, отец мой. Да-с. Но это я так, для приятности разговору. А вот что еще: снова на тебя жалоба! И снова от девицы Фавстовой, верней, от отца ея. Здесь она, жалоба, под сукном. Знаю, вздор. Знаю — донесли уж — не на девиц, на вдовиц засматриваешься... А только ты, Евстигней Ипатыч, езжай теперь из Тамбова, езжай Христа ради. Я тебя сюды призвал, я тебя назад, в Петербург исторгаю. Что же касаемо вдовицы — то советую выехать тайно. Приготовленья — сокрой! Иначе навсегда купеческой цепью будешь скован. Меня изгонят — перетерплю. Тебе же тут после моего изгнания солоно придется. Ты ведь, как и я, улещивать высоких лиц не мастер... Теперь опять касаемо вдовицы: темный глаз у нея, сказывают! И пришитость твоя к ней мне не нравится. Кабы не колдун какой деревенский тебя к ней суровыми нитками приметал!

Фомин стоял перед губернатором в нерешительности. Втайне тяготясь связью со вдовицей — он и сам рад был уехать. Да что-то не отпускало.

Державин нажимал еще и еще. Фомин — поддался.

Тайное возвращение в Петербург было решено и назначено.

Правда, отодрать себя от вдовицына тела было вовсе не так легко, как сперва показалось.

«Смертушка моя рядом с ней ходит, — уразумел вдруг Евстигней. — Ведь это же смерть для сочинителя, накрепко к одному только телу, без любови к душе — быть привязанным. А ежели наоборот: не смертушка, а другая, сытая и спокойная, жизнь рядом ходит? Не питерская, не италианская — жизнь тамбовская? Ходит-бродит, а я, вишь ты, ее и не примечаю...»

Умаявшись за ночь, не получив желанного отдыха и поутру, не собрав всех нотных набросков, не заезжая на квартеру, а прямо из губернаторского дворца, в чем был, с одной только подорожной от Гаврилы Романовича бежал он рассветной порой в Петербург!

— Американцам ли следует устремиться в Россию, русским ли в Америку, — сам толком не знаю. Но чему-то такому соединительному, какому-то громадному, пускай и незримому мосту меж нашими континентами — быть! Так-то, почтеннейший Евстигней Ипатыч. Ты вот год в Тамбове сиднем сидел, от жизни питерской отбился. А здесь, дядя, новые веяния!

Юноша Крылов взрослел. Да и тучнел помаленьку. Однако и при назревающей тучности старался ходить строго, упруго. Говорить — весомо и живописно.

Правда, сейчас, после всего выпитого и съеденного, несколько гостей, сидевших кто за столом, а кто на низком турецком диване — слушали его невнимательно. Один Фомин, все с той же задумчивой миной — но при том и навострив уши! — вслушивался в крыловские слова.

Прожив год с лишком в Тамбове — Евстигней Ипатыч поднабрался опыту. Даже и всегдашняя угрюмость чуть с него пооблетела. К Ивану Крылову пришел он сего дня по настоятельному приглашению последнего.

Шел к одному — застал ватагу. Общество — разношерстное. Хотя все больше свой брат: сочинители из молоденьких, чиновники, делатели книг.

Крылов собирался заводить типографию — для вольного распространения и своих собственных, и иных, полезных для России, мыслей.

Однако покамест, к досаде Фомина, вместо обдуманных и кратких мыслей юноша Крылов нес всякий вздор. А об деле — ни словечка!

Впрочем, Крылов вскоре и сам почувствовал некоторую несообразность: позвал для дела, а распространяется бог знает о чем. Сразу устранить несообразность не удалось, разговоры о том о сем пресечь никак не получалось. Крылов поймал себя на мысли: городя всякий вздор, думой он неотступно цепляется за Фомина. И думает не столько о самом капельмейстере, сколько о том, что в конечном счете получится из их — как ему теперь казалось общей и уже обретающей некие очертанья — затеи.

А затея была неслыханная! Представить просвещенному питерскому обществу комическую оперу под названием «Американцы».

Необычность была и в самом названии, и в том, как трактовался сюжет. Проскальзывала необычность и в первых, уже сделанных Фоминым, музыкальных набросках.

— Трум-туру-рум, — пророкотал тихонько юноша Крылов, — Трум-тум-тум-тум...

Но тут же и примолк: «Да ведь это дерзость! Сию дерзкую мысль: давайте, мол, в России жить вольно, по-американски, а не получается, так айда, кто не трус, в Америку, — скорее всего сочтут непозволительной, бунташной».

А тут еще, вперебив дерзким мыслям, Крылов вспомнил об одном малознакомом человечке, который третьего дня (видно, что-то унюхав!) подговаривал его вместе с двумя-тремя товарищами пуститься тайком в Америку. Превозносил тамошнюю жизнь, выставлял напоказ оплошности русских самодержцев. И нынешнего века, и прошлого. Словом, приваживал.

Уж не шпиён ли, не соглядатай ли какой? Тоже, кстати, из музыкантской братии. Статься, знакомец или даже приятель Фомину...

Крылов еще раз исподтишка и весьма внимательно глянул на сочинителя музыки. Нет. Ничего таимого, говорящего о знакомстве с филерами и прочим сыскным быдлом, в простовато-округлом — слегка чухонском, чуть татарском, но все ж таки и безусловно русском — лице капельмейстера не было.

Иван Андреич враз успокоился, по-детски, пухлым ртом улыбнулся, стал перебирать в уме извороты недавно скроенной и пока еще время от времени меняемой либреттки «Американцев».

Выходило складно!

Быстро повзрослевший Иван Андреич улыбнулся снова. Вспомнил, как третьего дня, тайком от Фомина, вписал в партитуру несколько острых словечек. Фомин сперва не приметил. А приметив, осерчал. Да только потом махнул рукой: долго сердиться на юношу Крылова было невозможно: юноша вызывал расположенье, приязнь.

Припоминая слова из «Американцев», Крылов даже сожмурился от удовольствия. Были в комической опере строки верные, были строки разящие. Правда, полету маловато. Однако ж какие колкости!

«Пусть знают: Иван Андреич Крылов никого щадить не намерен!»