Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние

— Мы играем по системе Станиславского, — объяс­нили они мне. — В этой сцене есть все: любовь, надеж­да, отчаяние. Только на экзамене мы заменим слова «Все. В жопу тебя» на «Забудь про меня». Это, конечно, не одно и то же, да что поделаешь. А теперь мы сыграем эту же сцену по Страсбергу [52] Ли Страсберг (1901 — 1982) — американский актер, режиссер, пе­дагог. и Казану. Начинай, Метек.

На этот раз ложится гитарист, а его коллега выхо­дит и стучит в дверь. Гитарист на стук не реагирует; ку­ря сигарету, он глядит в потолок и босой ногой отби­вает такт по спинке кровати. Спустя некоторое время второй начинает дубасить в дверь кулаком.

Гитарист. Деньги, что ли, принес?

Посыльный. Нет, розы.

Гитарист. Тебе сказали, что я откинул копыта? Отдай розы домуправу.

Посыльный. Метек, опомнись, в Штатах нет домуправов.

Гитарист. Положи у двери.

Посыльный. Надо расписаться.

Гитарист встает и расписывается; розы он бросает на стол и принимается готовить себе завтрак, не глядя ни на розы, ни на письмо. Однако по выражению его лица мы понимаем: он знает, что это конец; прихлебы­вая кофе, он машинально отрывает лепесток за лепест­ком, а потом — когда розы становятся похожими на живые трупы из Берген-Бельзена, — вскрывает кон­верт. И тут его лицо проясняется; он начинает хохо­тать. Потом берет оставшиеся от роз скелеты и задум­чиво их рассматривает.

Гитарист. Зря я так... Надо было преподнести цве­точки Хеле. У Хели есть в Париже знакомый часов­щик, я бы мог когда-нибудь у него на денек остано­виться. (Задумывается; через минуту продолжа­ет). Совсем забыл: Хеля — уже два года моя жена, сейчас она уехала отдыхать, а розы прислала баба, с которой у нас неделю назад завязался роман.

Затем меня спросили, какая концепция мне больше понравилась; я сказал, что не вижу между ними разни­цы, и вообще все это выглядит неправдоподобно; жен­щины, которые намерены с вами порвать, не станут выбрасывать деньги на розы. В лучшем случае ваша бывшая возлюбленная, собравшаяся замуж за богатого садовода, напишет письмо, где сообщит, что решила уйти, чтобы не портить вам жизнь; но и это маловеро­ятно. Адольф Рудницкий написал, что доступность женщин стала для всех нас адом; я, правда, не нахожу это огорчительным, но ребятам посоветовал почитать Рудницкого. Когда я наконец спросил про Эдварда, оказалось, что его уже два года назад выгнали из учи­лища и где он сейчас, неизвестно.

Накануне возвращения в Казимеж, помню, я шел на рассвете по Краковскому Пшедместью в направлении Аллей и увидал человека, пытающегося связкой клю­чей сшибить стайку голубей с памятника тому, кто ос­тановил солнце и заставил вращаться землю. Такой способ охоты мне знаком еще не был; подойдя побли­же, я узнал в одиноком охотнике Павла Минкевича. Понаблюдав с минуту за его действиями, я спросил:

— Павел, что тебе нужно от этих несчастных птиц?

Павел объяснил мне, что сидит на мели и, если не сшибет птички, останется без обеда. Проникнувшись сочувствием к изголодавшемуся птицелову, я предло­жил ему позавтракать со мной в привокзальном буфе­те; Павел охотно согласился. Я помню их всех — Мете­ка, Здися Маклякевича, Мишку Станелевича, Польдека Тырманда и того актера, который обходил частные ма­газины на Хмельной и в каждом, прижав правую руку к сердцу, трагически восклицал, обращаясь к хозяину:

— Дай стольник. Артист погибает!

Сейчас мне тяжело о них думать; не знаю, сумел ли бы я разговаривать с ними так, как прежде. Самое страшное, что я совершенно не испытываю тоски по Польше и, когда сегодня задаю себе вопрос: что же такое для меня Польша? — не нахожу другого ответа, кроме как: это десять или пятнадцать человек, с которыми ме­ня связывала дружба. О своих ровесниках, балующихся сочинительством, много написать я б не смог; они всю жизнь считали меня комедиантом; я же, в свою очередь, не очень-то знал, о чем с ними говорить, — нас интере­совали разные вещи и разделял несхожий опыт. Тем не менее все последние годы я думал, что именно они оли­цетворяют для меня Польшу; однако и это оказалось ил­люзией. Когда я начал печатать в «Культуре» свои доно­сы, один из моих близких приятелей, умнейший чело­век, прочитав первый отрывок, сказал мне при встрече:

— Очень забавно. Только это Польша à la Джеймс Бонд. Такой Польши нет.

Человек этот никогда не был ни коммунистом, ни приверженцем коммунистической идеи; никогда не был оппортунистом и всю жизнь преодолевал препят­ствия, которые на его пути воздвигались во множестве: то его обвиняли в мещанских вкусах, то в порногра­фии; иногда в сюрреализме, а иногда — в глумлении над достижениями рабочего класса. Что я могу сказать в ответ на его упрек? Ничего, кроме одного: ну конеч­но, это я выдумал все беды, которые постигли Польшу; я выдумал политические процессы; я выдумал откры­тые убийства и убийства тайные; я выдумал, что меня два года шантажировали органы; я выдумал ликвида­цию «По просту» и вообще все, о чем упоминал; и сде­лал это исключительно ради того, чтобы скрасить скучные вечера главному редактору «Культуры» Ежи Гедройцу. Решив, что Польша для меня — эти полтора де­сятка людей, я рассуждал как идиот; я не предполагал, что существует такая штука, как атрофия чувств. И еще я, усердный читатель Достоевского, не догадывался, что люди стесняются своих несчастий; возможно, да­же больше всего на свете.

Все эти ребята, с которыми мы вместе начинали, знали, что жизнь ужасна, но годами ждали возможнос­ти напечатать одно стихотворение, один рассказ; поз­воления нарисовать одну сюрреалистическую карти­ну или выставить ни на что не похожую скульптуру. И все, вопреки фактам, вопреки реальности, не расстава­лись с верой, что придет время, когда можно будет ска­зать «нет». Мы, уже лысеющие, и не красивые, и не двад­цатилетние, все-таки сделали несколько шагов под солнцем — кто-то в правильном направлении, кто-то — не совсем туда, куда бы надо; особо выдающихся произведений мы не создали, но, быть может, они при­годятся будущим хроникерам как доказательство на­шей убогости и бездарности — как доказательство не­мощи людей, живущих в нечеловеческих условиях, но не находящих в себе сил в этом признаться. Однако, повторяю, все верили, что настанет время, когда будет позволено произнести это единственное, самое важ­ное в жизни слово «нет».

Когда я разговариваю с нынешними красивыми, двадцатилетними, меня пугает одно: все они знают, что в Польше плохо, все отчетливо понимают, что Польша — оккупированная страна, но никого это осо­бенно не колышет. Одна из самых красивых девушек, каких мне в последнее время доводилось встречать, хочет стать электронщиком; другой красивый, двадца­тилетний изучает археологию Средиземноморья; тре­тий — инженер-металлург. Никому из них не хочется быть писателем, художником или скульптором; никто не мечтает о наступлении дня, когда будет позволено сказать «нет». Убежавшего на Запад художника, писате­ля или режиссера ждут годы мытарств и случайной ра­боты; ночевки в грязных гостиницах; женщины, кото­рые платят; собственно, я не знаю случая — если не считать Милоша, — чтобы художнику, вырвавшемуся из-за железного занавеса, удалось не скатиться на дно. У новых красивых, двадцатилетних таких проблем не будет; попросив политического убежища, они оста­нутся врачами, инженерами, кем угодно. Им не грозит ни голод, ни нищета, ни тоска по навсегда покинутой родине, где им не довелось страдать. Такие они — но­вые красивые, двадцатилетние.