Олег Чувакин - Вторая премия

Сергей сыграл обработку русской песни, за ней строгую фугу Баха. Он играл, будто выполнял монотонную работу: нажимал басы и трезвучия, нанизывал ровные триоли и рассыпал арпеджио в вариациях, вёл голоса в баховской фуге — и волновался не о том, о чём обычно волнуются юные музыканты на сцене — не сбиться бы, не смандражировать, не провалиться в трудном месте, — а переживал, что все глазеют на его испорченную обувь, считают его неряхой. Он злился и представлял, что когда-нибудь отплатит своему гадкому учителю, что унизит его сильнее, чем тот унижал его. Сделавшись знаменитым музыкантом, он станет на каждом углу твердить, что Сап опасен для общества, он применяет на уроках фашистские методы, и ему нужно устроить частный Нюрнбергский процесс. Злые и справедливые эти слова появятся во всех европейских газетах, их напечатают жирными буквами на первых полосах, и преподавателю не поздоровится: его вышвырнут с работы, где сейчас уважают и ценят. Размышляя так, Сергей отыграл программу — и не помнил, как встал под аплодисменты и поклонился.

— Что это за поклон? Ты где воспитывался, в казарме? — бросил Сергею вышедший из зала Андрей Петрович, а ожидающие вызова баянисты, все в белых рубашках, уставились на однокурсника и захихикали.

Сергей вспыхнул, дождался, пока Сап уйдет в зал, и скинул незастёгнутый баян на банкетку. Баян взревел.

— Смеётесь, чистоплюи? — прорычал Сергей. — С кем один на один? — Лицо его было таким сумасшедшим, а кулаки такими белыми, что баянисты сбились в кучу, и даже самый сильный из них, татарин Рафка по кличке Челубей, не посмел отозваться.

За академический концерт ему поставили пятёрку, пусть с минусом — зато те, кто смеялся над ним, получили тройки и четвёрки. Сергей мстительно усмехнулся в их расстроенные физиономии и пообещал себе твёрдо, что играть на баяне он будет виртуозно, фантастически, будет назначать за концерты непомерные гонорары, купит себе сколько угодно туфель, и одет будет ужасно дорого, с иголочки, как и полагается настоящему артисту.

Дома Сергей снял с баяна застёжку, заиграл яростно, разворачивая мех до предела, преодолевая трудные пассажи, совершая броски-растяжки по аккордам, стараясь скользить по клавишам, словно бы их не касаясь. Занимаясь, он увлёкся — и часы пролетели незаметно, сгустились сумерки. Мать, войдя в его комнату, зажгла свет. Мальчик зажмурился, но мех не остановил.

— Ты играешь по-другому, — сказала мать с гордостью. — Гораздо лучше, чем в музыкальной школе. Но вид у тебя сердитый. Я знаю, ты много занимаешься. Странно, что твой педагог ставит тебе пятёрки с минусом. Наверное, считает, что на твёрдую пятёрку умеет только он.

— Это субъективно, — ответил модным словом Сергей и усмехнулся криво, как Сап.

На втором курсе он решил, что постиг характер учителя, что Андрей Петрович нарочно обижает и оскорбляет своих учеников — и злые, разъярённые, те забывают о волнении, играют чисто, как бы пытаясь доказать своим мастерством, что к ним надо относиться по заслугам. А те, с кем педагоги обращаются по-доброму и сюсюкают, на сцене трясутся так, что мелочь в карманах звенит. Мамы скармливают им реланиум или элениум, и они клюют носами на сцене как сонные тетери, спотыкаясь от вялости.

Сергей не поделился ни с кем своей догадкой: он теперь с трудом сходился с людьми. Да, вероятно, ученики Сапа знали этот секрет и потому между собой не общались, а холодно кивали при встрече, не прощая друг другу тайного сходства и к тому же соперничая в игре.

Друзей в училище Сергей не завёл. Сошёлся было с балалаечником и с гитаристом — но те прекратили водить с ним компанию, не поладив с Андреем Петровичем и почему-то считая Сергея его протеже; бесполезно было уверять их, что это не так. Вдобавок ходили по народному отделению слухи, что педагог-баянист презирает остальные музыкальные инструменты, говоря про балалайку: «Один палка, два струна», а гитаристов именуя пузочёсами и кабацкими кабальеро. Гитаристы, женатые парни, звали Сапа «Вторая премия»; Сергей понимал их смутно и до конца понимать не желал.

Став старшекурсником, он всерьёз считал, что ненависть рождает и стимулирует фанатическое трудолюбие, тренирует силу воли, и, проистекая из жажды признания, отчасти заменяет талант. Об учителе он всюду говорил хорошо, называл его выдающимся педагогом, а новичков, что путались под ногами, презирал, особенно невзлюбив гитаристов. Скверно было попасться к нему на язычок! Его избегали так же, как Сапа: замолкали при нём в коридоре и не присаживались за его столик в буфете.

После выпуска Андрей Петрович напутствовал ученика: «Помни, ты профессиональный музыкант, а не Крокодил Гена с гармошкой». Сергей в ответ усмехнулся — и можно было подумать, что Сап разговаривает с сыном.

На консерваторском экзамене перед седыми и бородатыми членами приёмной комиссии Сергей блеснул отточенной техникой. «Полёт шмеля» он исполнил так, что казалось, кружился зал, вертелись люстры, над головами жужжали бесчисленные насекомые, и хотелось спросить: «Что это?»

Преподаватель по классу баяна, сам недавно окончивший консерваторию, при виде Сергея терялся, заикался, чего с ним не происходило со школы, чувствовал себя не учителем, а учеником, предполагал, что у студента развилась и окрепла mania grandiosa, — и тайком делился своими соображениями с заведующим кафедрой народных инструментов. Но профессор руками разводил: заносчивость и честолюбие среди людей искусства не редкость. Играет молодой человек уверенно, технично и обещает стать пусть не гением, но весьма приличным исполнителем; надо бы отправить его на всероссийский конкурс баянистов.

— Как концертант парень состоится, — сказал профессор. — Конкурс — это же соревнование, драка.

Когда Сергей окончил консерваторию (две досадные четвёрки помешали ему получить красный диплом), в его карьерной обойме были три премии: две всероссийские и одна международная, привезенная из Будапешта. Спустя несколько лет, приписавшись к крупной областной филармонии, он победил и в Варшаве. Правда, брал он всё вторые премии, уступал главное место то смуглому улыбчивому венгру, похожему на испанца, то кудрявой и черноглазой девушке-полячке, смазливой, подмигивавшей ему, смущавшей его, — и он сторонился её и страшно ей завидовал. Игру же Сергея сердитый польский музыковед обозвал «снежной мертвечиной, полной сверкающих ледяных пассажей». Однако любое призовое место на конкурсе давало звание лауреата — а с ним лавры, почёт и деньги.

И не было нужды известному в музыкальных кругах, прославленному баянисту ехать в родной город и как-нибудь мстить Андрею Петровичу, или же наоборот, благодарить его, — и только неприятно задевало Сергея то, что был у него учитель и что концертные успехи и международные премии надо приписывать и ему, а не одному себе.