Елена Колина - Сага о бедных Гольдманах

– Дина Наумовна, я надеюсь, вы поможете уладить эту равно неприятную и нехарактерную для нашей школы историю, – значительно посмотрев на Дину, сказала директриса и выплыла из кабинета, слегка ускорив шаги на пороге.

Дине показалось, что она еле удержала себя от того, чтобы не побежать.

Вздохнув, Дина заговорила:

– Пусть девочка выйдет ненадолго, мы с вами поговорим. – Как только Козакова вышла, Дина подсела к матери и начала: – Я понимаю, какая для вас травма то, что случилось... Как мы все переживаем за наших детей, особенно девочек... Так хочется, чтобы они были счастливы и не допускали ошибок...

– Моя дочь не сделала ничего плохого, а ее назвали проституткой!

– Да-да, учительница совсем молодая, она просто неправильно выбрала слова, мы с ней поговорим, накажем ее своими силами. К сожалению, мы не всегда бываем тактичны с нашими детьми... Зачем вам огласка? Для вашей дочери еще одна травма... Учительница очень молодая, она просто испугалась за девочку. Мы же с вами интеллигентные люди... – ласково напевала Дина, содрогаясь при мысли, что эта разряженная дамочка, потащившая своего ребенка к врачу, чтобы обзавестись справками, может называться интеллигентным человеком, таким же, как она, Дина, – дипломированный педагог с большим стажем.

Еще через пару минут растаявшая мамаша нерешительно произнесла:

– А с Ленкой моей что делать? Она не хочет в школу идти.

– Я сама с ней поговорю, возвращайтесь спокойно домой. Приятно было поговорить с такой милой дамой...

Выпроваживая дамочку из директорского кабинета, на пороге Дина неожиданно для себя спросила:

– А вам не жалко было дочь к гинекологу вести?..

– Муж сказал: чтобы жаловаться в роно, нужно справки собрать.

– А, да-да, конечно...

Самолюбивая дурочка Козакова, всхлипывая, смотрела на Дину честными глазами.

– Вы понимаете, что самое обидное, Дина Наумовна, я вообще никогда не целовалась, это первый раз, я думала, это такое счастье, что я навсегда запомню... А она меня проституткой... – Лена опять начала рыдать.

Чужую девочку было очень жаль. Дина долго гладила ее по голове, приговаривая:

– Поплачь, поплачь, все в жизни бывает, не все получается, как нам хочется, разные люди встречаются, могут оскорбить, обидеть. Ты и сама не права – зачем целоваться в школе... И на маму не обижайся, все у тебя будет хорошо, впереди так много хорошего, будет еще много счастья, вот увидишь...

Девочка подняла залитое слезами лицо:

– Вы самая лучшая на свете учительница, Дина Наумовна, мы так все считаем, правда, спасибо вам!..

Уставшая от излитых на нее сегодня эмоций, заранее недовольная, очень похожая в этот момент на Наума, Дина вошла в дом с недовольным выражением лица и придирчиво осмотрела Аню.

– Ну, как дела в школе? – строго спросила она, не позволяя себе расслабиться и улыбнуться.

– Я получила пять по русскому, – робко ответила Аня, – и по истории четыре.

– Ну... хотя бы это хорошо, – вздохнула Дина.

– Мама, что «это»? – в удивлении и отчаянии спросила Аня. – Почему «хотя бы»?! Я же не получила при этом, например, двойку по алгебре!

– Сегодня не получила... – мрачно согласилась Дина.

«У меня не было матери, и я не умею быть правильной матерью. Бог знает что ждет девочку, если я сейчас не возьму себя в руки и не стану строгой. Она могла бы лучше учиться, и характер надо вырабатывать, а так – будет подчиняться любому влиянию. Она слишком мягкая, аморфная, я должна ее исправить. Это мой долг», – ежедневно повторяла себе Дина по дороге из школы домой.

Если бы она могла поделиться с кем-нибудь, если бы этот кто-то махнул рукой и сказал: «Какая ерунда, Динка, мало ли что в жизни бывает, это еще не конец света. Брось ты об этом думать! У тебя чудная дочка!» – ее бы отпустило. У этого воображаемого кого-то был голос мамы Мани... Мама Маня – единственный человек, которому Дина не постеснялась бы открыть Анин позор, не просто Анин позор, а семейную неудачу!

Но открыться Мане было невозможно, ведь здесь была замешана Лиза. Дина находила много оправданий для дочери и ни единого для этой... развратницы, гадины. Ее и человеком-то назвать нельзя!

Никаких сомнений, которая из девочек порочнее, кто кого развращал, у Дины не возникало, не возникло бы и у Мани. Бедная мама Маня узнает, что ее единственная внучка – чудовище. Кстати, Маня, как и все остальные, не знает, что девочки – сестры и Аня такая же внучка ей, как и Лиза... Нанести такой удар Мане, которой Дина несла свою детскую неприкаянность, у кого были полные надежные руки, кто давал попробовать пирожки прямо из духовки? Молчанием Дина могла теперь расплатиться с Маней за все. Ничего она ей не расскажет!

– Как удачно и своевременно вышло с комнатой, – сказала Дина мужу.

– Почему? – удивился Додик. – С Маней неприятно получилось, я чувствую себя виноватым.

– Ничего, образуется, – неопределенно ответила начитанная Дина и усмехнулась. – Ох, я сказала, как Стива Облонский, из меня постоянно вылетают цитаты.

– Издержки профессии.

Жена и раньше без конца опекала и дергала дочку, а теперь все чаще и чаще срывалась на крик. Додик не вмешивался, дом – это Динино хозяйство, к тому же она, как говорят, прекрасный педагог, значит, так надо. Он только еще больше наглаживал, наласкивал Аню.

Ни за что на свете Дина не призналась бы Додику, что произошло с дочерью, почему к ним больше не приходит Лиза, почему она сама не бежит выпрашивать прощение у мамы Мани. Ей казалось, что, узнав об Анином позоре, Додик немедленно разлюбит Аню, даже каким-то образом поймет: Аня не его дочь. И тогда рассыплется семья, созданная таким трудом.

Дина не говорила о случившемся и с дочерью. Как замолчала сразу после визита к гинекологу, так и не упоминала мерзкую историю больше никогда. Аня была уверена, что мать считает ее грязной, недостойной. Так они и мучились обе, мучились, а потом стали понемногу забывать...

В силу своего характера Лиза намного более яростно, чем Аня, считала себя порочной и испорченной, зато забыть все ей удалось еще быстрее, чем Ане. Забыть сестру, с которой она выросла, невозможно. Просто внезапно прекратила о ней думать...

Вот так и случилось, что семья, столько лет бывшая монолитом, тихо-тихо растворилась. Лиля болела, но как-то не столь драматично, как в свое время Циля, не причиняла особенного беспокойства, да и некому уже было причинять беспокойство. Моня ходил к ней тайком от Мани, но и он чувствовал себя плохо. А потом, что он мог сделать? Приходил и тихо молча сидел, горестно вздыхая. Повздыхает и уйдет.

Маня стояла стеной, вычеркнула из своей жизни больше тридцати лет заботы и участия. Но куда ей было девать освободившуюся от них часть себя? Ее жизнь стала пустой скорлупкой, она так и не смогла отвыкнуть думать о них: иногда просыпалась с мыслью, что надо бы проверить Лилино сердце, забежать к Науму, отнести Циле пирог с яблоками... Только Дине, выращенной ею девочке, не было места в ее мыслях даже со сна и не было прощения. Она оказалась такой изощренно подлой и неблагодарной, а почему и за что – Маня не находила ответа.