Андреа Де Карло - Уто

(Легкий поклон, доброжелательная улыбка, соединенные в приветственном жесте ладони.)

Я отвечаю ему, как при первой встрече, приветствием в стиле айкидо; замечаю вспышку с трудом подавленного раздражения в глазах Витторио.

Гуру тихо, нараспев, говорит: «Хорошо, хорошо» и, не переставая улыбаться, уже смотрит мимо меня, проходит дальше в гостиную. Несмотря на бледность и худобу, он кажется мне не таким слабым, как когда я видел его в первый раз на террасе его дома; по-моему, у него хорошее настроение, и он не похож на человека, за жизнь которого все опасаются, считая, что он не сегодня-завтра умрет.

Остальные в своих одеждах разного кроя и разных линялых тонов тоже здороваются со мной; им я отвечаю рассеянным кивком головы. Но вид у меня любезный, и в путанице взглядов и перемещений по гостиной мне удается заметить удивление Марианны, Витторио, Джефа-Джузеппе и Нины, не ожидавших от меня такого. Я настолько приучил их к своей полной закрытости, что им кажется невероятным, что, когда со мной здороваются, я отвечаю, не ворочу носа, не стараюсь поскорее улизнуть. На мне даже нет темных очков, я не прячу глаз.

Само собой, девяносто девять процентов внимания сосредоточено на гуру, на малейшем его шаге, жесте, слове, за ним следуют взгляды, вздохи, улыбки, обрывки фраз, шеи у всех вытянуты в его сторону, головы наклонены, чтобы легче было прислушиваться, внимательные глаза, лицевые мышцы напряжены, все готовы поддакивать.

Гуру останавливается перед камином, смотрит на огонь, смотрит на потолочные балки, на светильники, на окна.

– Хороший дом, – говорит он. – Открытый для энергии, верно?

У него манера говорить, не выделяя слова, не заботясь, слушают его или нет, а с учетом его индийского акцента и постоянного жевания получается что-то вроде гудения большой мудрой пчелы, которое смешивает все звуки, создавая сплошной фон. Я внимательно его изучаю, ведь ясно, что нужно было тренироваться много лет, чтобы достигнуть такого результата. Вот где настоящая техника воздействия! Вроде бы и ненавязчивая, предоставляющая другим большую часть усилий. Полная противоположность Витторио, который обожает произносить слова с нажимом, усиленно их подчеркивать, показывая, что искренне верит в то, что говорит.

Может, именно поэтому Витторио чувствует себя сейчас не очень уютно, не в своей тарелке, а ведь он так старался, столько сделал – и дрова для камина нарубил, и тяжеленные кресла к приходу гостей передвинул, и все придирчиво проверил. Такое впечатление, что он не знает, как ему держаться, как быть, – присоединиться ли к жене и другим членам семейства, которые завороженно, будто крысы за волшебником-крысоловом, идут следом за гуру по гостиной.

Марианна слишком поглощена своей ролью, чтобы думать о муже, слишком занята производством улыбок, вопросов, содержательных ответов, подтверждающих ее подчеркнутое внимание и согласие с тем, что она слышит, на ней лежит обязанность предложить гуру самое удобное кресло, усадить его. Нина и Джеф-Джузеппе тоже оказались сейчас вне сферы ее влияния, непросто ей добраться и до меня, чтобы дать заложнику какое-нибудь задание – ну хотя бы переставить стул.

С Витторио такое, наверно, не раз случалось и прежде, но он так и не смог приспособиться, привыкнуть: бешеная энергия, с которой он колол дрова, кажется сейчас дешевой патетикой, жалким профилактическим реваншем за то, что его ожидало. Вдобавок он с трудом говорит по-английски, ищет слова и останавливается на середине фразы, пытается объясниться жестами, говорит громче, начинает выглядеть нелепо, смешно, кажется неотесанным, вызывает у собеседников снисходительные улыбки.

Звуковая пустота, засасывающая воронка ожидания, в центре которой сидит гуру в своем кресле. Все смотрят на него так, будто еще секунда, и он изречет нечто исключительно важное о жизни, сотворит чудо, чем-то их удивит. Марианна бледна, в расширенных глазах лихорадочное внимание, бледные губы дрожат, руки нервные. Нина тоже вроде бы вся внимание; заметив, что я на нее смотрю, она бросает на меня быстрый взгляд и снова впивается глазами в гуру. Джеф-Джузеппе застыл с сосредоточенным видом.

Гуру молчит еще несколько секунд, как бы непреднамеренно дает нетерпеливому ожиданию стать еще нетерпеливее, потом начинает рассказывать, как олени приходят к его дому, где им не страшны охотники, откапывают из-под снега траву. Без нажима в голосе, без назидательности, без жестикуляции, ровным тоном. Мудрый дедушка, который рассказывает внукам семейное предание, задумчивый, получающий удовольствие от своего незатейливого рассказа, сам затерявшийся где-то у его истоков.

Все внимательно слушают, все смотрят на него, улыбаются, наклоняются вперед, чтобы лучше слышать, широко раскрывают глаза, раздувают ноздри, согласно кивают головой.

Рассказ окончен, гуру поднимает глаза. Пружина ожидания сжата до отказа, легким не хватает воздуха. Но он не открывает никакой ошеломляющей истины, никого не просвещает, он показывает на стол, накрытый в нескольких шагах от него, улыбается, говорит:

– Есть хочется.

Обе ассистентки и Марианна помогают ему подняться, хотя, возможно, в этом и нет особой необходимости, провожают его к столу, все остальные следуют за ними – взгляды, улыбки, бороды, седые шевелюры, лысины, округлые животы, толстые задницы и тощие спины, покрытые одеждами размытых тонов. Среди них Нина кажется каким-то чудом.

Гуру двумя пальцами ухватил с блюда редиску и молниеносным движением отправил ее в рот, секундой позже вокруг стола началась настоящая вакханалия: над тарелками, наполненными до самых краев, замелькали руки, локти, в суматохе отталкивая друг друга, заскрежетали ножи и вилки в попытках подцепить, отрезать, нависли рты, устремленные к заветным лакомствам.

Мне было не очень понятно, чем объяснялась такая их ненасытность, то ли волчьим голодом из-за полного отказа от мяса, молочных продуктов, яиц, соли и спиртного, то ли необходимостью как-то компенсировать ту энергию, которая уходила у них на постоянный самоконтроль и непременную доброжелательность, излучаемую по поводу и без повода и застывшую в вечной улыбке. Впрочем, было даже забавно наблюдать, как столь высоко духовные особы самым примитивным образом набивают себе животы: они мгновенно сметали все, что попадалось, вертелись вокруг гуру, который один восседал на стуле, согласно кивали головой на каждое движение его челюстей, но ни на секунду не переставали жевать и глотать, ища глазами, чем бы еще поживиться.

Единственными, кто не принимал участия в общем пиршестве, были мы с Ниной: она, мучаясь своей анорексией, по обыкновению тайком прятала за занавеску полную еды тарелку, принесенную ей отцом, я же не ел просто потому, что есть мне расхотелось, как расхотелось вообще здесь находиться. Джеф-Джузеппе ел, склонив голову над тарелкой Витторио отдавался еде целиком, может, это хоть как-то поддерживало его в сложных отношениях с миром. Марианна время от времени проглатывала какую-нибудь ерунду для отвода глаз, чтобы только не выделяться среди своих гостей, с их восторгами по поводу каждой распаренной изюминки или каждой ложки кунжутного крема. Она была целиком поглощена своей ролью хозяйки дома: ни на мгновение не переставала следить за тем, чтобы гуру не испытывал неудобств, чтобы тарелка и бокал его были полны, чтобы каждый из ее гостей мог попробовать любое блюдо на столе, чтобы всем ее гостям было хорошо, и они остались довольны. Она волчком вертелась вокруг стола, без устали сновала взад и вперед, шепотом давала указания Джефу-Джузеппе и Витторио, как только ей казалось, что следует пополнить угощение. Она вслушивалась в каждое слово, произнесенное гуру, но то, что говорили его ассистентки и другие гости, тоже не пропускала мимо ушей и стремилась заполнить каждую паузу в разговоре историями из семейной хроники Фолетти или какими-нибудь простыми, но глубокомысленными сентенциями, которые она старалась произнести смиренным и страдальческим тоном, в точности скопированным с гуру.