Андреа Де Карло - Уто

– Ты, например, – спросил он, – ты очень страдал из-за неладов в твоей семье?

Время от времени он бросал на меня взгляд, потом снова смотрел на прямую белую дорогу, уходящую в ровную даль.

– Нет, – ответил я.

– Ты не чувствовал себя брошенным? – его голос звучал все настойчивее. – Ты не чувствовал себя оставленным и забытым, обойденным и любовью, и вниманием?

Я наконец разозлился: с какой стати я должен ему объяснять, где он совершил ошибку с Ниной. У меня чесались руки выбросить его из его же собственной машины.

– Нет, – ответил я ему.

Он замолчал, но, наверное, ему хотелось и дальше донимать меня вопросами, в глазах застыло выражение растерянности, какой я еще у него не видел.

Город. Медленный поток машин вдоль главной улицы. Это производит странное впечатление после жизни в полной изоляции: пространство кажется тесным, переполненным, в нем слишком много перемещений. Я смотрю на вывески банков, закусочных и супермаркетов, огромные, вращающиеся, брызжущие огнями рекламы по обе стороны четырехрядного шоссе, – они кажутся мне миражом.

– Так трудно возвращаться во всю эту кутерьму, – говорит Витторио. – И это еще что, это просто смешно. А вот Нью-Йорк, Париж или даже Милан после нескольких месяцев в Мирбурге – это просто шок.

Я смотрю в окно и думаю, как долго мне придется восстанавливать мой иммунитет, столь сильно пострадавший, пока я жил заложником в доме Фолетти.

– Ты должен постоянно поддерживать себя в форме, иначе тебе будет трудно вернуться в нормальный мир. Знаешь, как космонавты в космических кораблях, они постоянно должны заниматься гимнастикой, иначе в состоянии невесомости у них атрофируются все мускулы. И здесь ты должен просто заставлять себя хоть изредка бывать в городе, даже если тебе этого не хочется. Иначе ты рискуешь просто не суметь туда вернуться и навсегда приковаться к Мирбургу.

– А разве это так ужасно? – спрашиваю я его, вспоминая всю ту белиберду о самоосуществлении и высшей радости, которой они с женой морочили мне голову с самого моего приезда.

– Не знаю, – говорит он, в его голосе чувствуется настороженность. – И все же, хорошо это или плохо, но терять связь с внешним миром нельзя. Хотя бы минимальную. Марианна, та никогда не выезжает из Мирбурга, в город ее можно затащить только силком. Она не выносит шум и смог, и люди ей противны – взгляды, голоса, пошлые рожи. Ко всему этому у нее теперь стойкое физическое отвращение, в последние два года оно еще усилилось. Но у меня пока что еще есть работа, а ее не сделаешь, если я не смогу хоть изредка бывать в картинных галереях.

Мы вплыли в широкое асфальтовое озеро перед входом в магазин, Витторио остановил автомобиль, мы вышли.

Внутри магазин напоминал вокзал, он был бесконечен, по всей длине его высились полки, на которых рядами стояли банки с лаком, эмалью, клеем и растворителем, лежали дверные ручки и замки, коробки с гвоздями, болтами и винтами, молотки и отвертки, пилы и другие всевозможные инструменты, детали, запасные части – все, что только может понадобиться при строительстве и ремонте дома. Витторио сказал, указывая на все это изобилие:

– Разве это не потрясающе? Просто фантастика!

Он скользил взглядом по полкам вверх-вниз, вперед-назад, словно это зрелище могло успокоить все то раздражение и злобу, которые терзали его в последнее время.

Я даже не кивнул ему головой в знак согласия, нельзя было ни на миг ослаблять оборону.

Он как будто ничего не заметил, он расхаживал по рядам размашистыми шагами, и восторг его казался более глубоким, чем даже тот, который охватывал его всякий раз, когда он обшивал досками заднюю стену дома.

– Здесь есть все. Все, – повторял он.

Я шел следом за ним, отставая на несколько шагов, смотрел, как он вертит головой во всех возможных направлениях, встает на цыпочки, опускается на колени и трогает руками все, до чего он только может дотянуться. Охваченный каким-то детским оживлением, он всеми своими чувствами откликался на то, что видел и трогал, и ни секунды не мог устоять на месте. Глядя на него, я думал, что это вряд ли спектакль, скорее, проявление болезни: чтобы держать себя в руках, ему было необходимо постоянно что-то строить, так мне казалось. Прокладывать дорожки, размечать местность, забивать гвозди, расчищать снег, повышать голос, вступать в общение, задавать вопросы, давать ответы, шумно дышать, размахивать руками, давать советы, привлекать к себе внимание, чтобы не оставалось свободного места для страхов и сомнений.

Он взял пять или шесть коробок с медными брусками различных размеров, болты и гвозди, по крайней мере, десяти разновидностей, несколько бутылок столярного лака, силиконовые трубы, эпоксидный клей; он тянулся руками к полкам, точно оголодавший медведь за медом, и все подряд бросал себе в тележку.

– Ну какие же замечательные вещи! – говорил он. – Лучше, чем любое произведение искусства.

– Не уверен, – сказал я ему.

– Но ведь ты сам ими пользуешься, разве нет? – сказал он, а тем временем взгляд его алчно скользил по полкам. – Ты ведь пользуешься и стульями, и лестницами, и окнами, и кроватями, и столами, и дверьми. Да или нет?

– Не часто, – сказал я ему. И это была чистая правда, я никогда не был любителем домашнего уюта и ценителем вещей, я всегда довольствовался малым. Я думал, что за этим стояло: стремление к свободе, недовольство жизнью и желание скрыть его от себя, попытка хоть как-то отыграться, страх, моя несостоятельность или что-нибудь еще? Думать об этом было неприятно, да еще блуждая по огромному супермаркету, битком набитому стройматериалами, меня злил Витторио, который наталкивал меня на эти мысли.

– Мне тоже раньше казалось, что я такой, как ты. Я долго так думал.

Он подошел к полке с кистями, выбрал одну, потом подумал и взял еще несколько. Снял с одной колпачок, попробовал жесткость щетины, проведя кистью по ладони, в глазах его разгорался плотоядный огонь, как будто он все это хотел проглотить.

– Мне казалось, что я совсем ни в чем не нуждаюсь, – продолжал он, – что я живу одним рассудком. Брожу среди вещей, как призрак. И не привязываюсь ни к одному предмету или месту. Или даже к человеку. Но потом я изменился.

Он повернулся и посмотрел на меня, я ничего ему не ответил, не задал ни единого вопроса. Он снова начал разгуливать между полками, толкая перед собой наполовину заполненную тележку.

– А потом мне пришло в голову, что значение имеет только то, что ты делаешь. Что слова уплывают в никуда, не оставляя и следа, а остаются только вещи, которые ты сделал. Вот в этом мы с гуру никогда не поймем друг друга.

– Почему, а гуру что говорит? – спросил я его.

Я думал о гуру, но его образ как-то странно расплывался, мне вспоминалась то бесполая эктоплазма, изрекающая прописные истины на телеэкране Кундалини-Холла, то тщедушный старик-индиец в гостиной дома Фолетти, жующий и кивающий головой.