Бруно Шульц - Коричные лавки. Санатория под клепсидрой

В первые дни октября мы с матерью возвращались домой после дачного житья в соседнем департаменте, в лесистом приречье Слотвинки, пронизанном родниковым журчанием тысячи ручьев. Сохраняя еще в ушах шелест ольшин, расшитый птичьим щебетом, мы ехали в большой старой колымаге, раздавшейся громадным сооружением, словно темная просторная корчма, втиснутые меж узлов в глубоком выстланном бархатом нутре, куда карта за картой падали сквозь окошко цветные картины пейзажа, как бы неспешно тасуемые в руках.

К вечеру мы приехали на выдутую ветрами возвышенность, на великое изумленное раздорожье края. Небо над местом этим стояло глубокое, задохнувшееся и поворачивало в зените разноцветную розу ветров. Тут была самая далекая застава страны, последний поворот, за которым понизу распахивался обширный и поздний ландшафт осени. Тут была граница, и старый трухлявый пограничный столб со стершейся надписью играл на ветру.

Огромные ободья колымаги проскрежетали и увязли в песке, говорливые мелькающие спицы смолкли, и только громадина-кузов гулко ухал, невнятно бубня в крестовых ветрах раздорожья, точно ковчег, обретшийся на пустынях вод.

Мать платила мыто, скрипучий журавль рогатки поднялся, и колымага тяжело вкатилась в осень.

Мы въехали в увядшую скуку огромной равнины, в выцветшее и бледное веянье, отворявшее над желтой далью свою блаженную и блеклую нескончаемость. Какая-то поздняя бескрайняя веющая вечность вставала из выцветших далей.

Словно в старом романе перелистывались пожелтелые страницы пейзажа, всё более бледные и слабеющие, как если бы должны были завершиться какой-то большой выветренной пустотой. В этом развеянном небытии, в желтой нирване мы могли уехать за время и действительность и навек остаться в пейзаже, в теплом пустопорожнем веянье, — неподвижный дилижанс на больших колесах, увязший в облаках на пергаменте неба, старая иллюстрация, забытая гравюра в старомодном ветхом романе, — когда бы возница из последних сил не дернул вожжи, не вызволил колымагу из сладостной летаргии ветров и не поворотил в лес.

Мы въехали в густую и сухую пушистость, в табачное увядание. Вокруг сразу стало уютно и коричнево, точно в ящике «Trabucos». В этом кедровом полумраке нас миновали стволы деревьев, сухие и благоуханные, как сигары. Мы ехали, лес делался темней, все ароматнее пахнул нюхательным табаком, пока наконец не замкнул нас как бы в сухой резонатор виолончели, которую глухо строил ветер. У возницы не оказалось спичек, и он не смог зажечь фонари. Кони, фыркая, угадывали дорогу в темноте. Тарахтенье спиц унялось и утихло, колесные ободья мягко катились в душистой хвое. Мать уснула. Время текло несчитанным, вывязывая странные узелки — аббревиатуры своего уплывания. Тьма была непроглядной, над фургоном еще гудел сухой шум леса, когда почва сбилась вдруг под лошадиными копытами в твердую уличную мостовую, повозка круто поворотила на месте и встала. Она оказалась так близко от стены, что едва не прошлась по ней. Прямо против колымажной дверцы мать нащупала руками нашу входную дверь. Возница выгружал узлы.

Мы вошли в обширное хитроумное парадное. Там было темно, тепло и уютно, как спозаранку в старой пустой пекарне, когда догорит печь, или как поздней ночью в бане, когда в тишине, отмеряемой стуком капель, остывают в потемках покинутые ванны и лохани. Сверчок прилежно распарывал на темноте призрачные швы света, неприметные стежки, от которых не становилось светлей. На ощупь нашли мы лестницу.

Когда на повороте достигли мы скрипучей площадки, мать сказала: — Проснись, Иосиф, ты валишься с ног, еще несколько ступенек. — Но, ничего не соображавший от желания спать, я сильнее прижался к ней и крепко уснул.

Никогда впоследствии не удалось мне узнать у матери, сколько реального было в том, что́ сквозь смеженные веки, сморенный пудовым сном, то и дело проваливаясь в глухое беспамятство, видел я той ночью, а что — плод моего воображения.

Была вроде бы какая-то большая распря между отцом, матерью и Аделей, протагонисткой всей сцены, распря, как мне теперь представляется, решающего значения. Если мои попытки угадать ускользающий ее смысл все еще тщетны, виной тому наверняка пробелы памяти, слепые пятна сна, которые пытаюсь я заполнить домыслом, предположением, гипотезой. Безучастный и ничего не соображавший, я снова и снова уплывал в глухое неведение, меж тем как на провалившиеся веки слетало дыхание развешанной в отворенном окне звездной ночи. Она дышала чистыми вдохами и, внезапно сбрасывая со звезд прозрачную завесу, заглядывала с высоты в мой сон стародавним своим и вечным обличьем. Луч далекой звезды, запутавшейся в моих ресницах, разливался серебром по слепому белку глаза, и сквозь щелки век я видел комнату в свете свечи, увязшей в неразберихе золотых линий и зигзагов.

Но, возможно, сцена эта произошла когда-то еще. Многое говорит за то, что я был ее свидетелем гораздо позже, когда однажды, закрыв лавку, мы возвращались с матерью и приказчиками домой.

На пороге нашего жилья мать изумленно и восторженно вскрикнула, ослепленные приказчики остолбенели. Посреди комнаты стоял великолепный латунный рыцарь, настоящий святой Георгий, увеличенный кирасой, золотыми латами нараменников — всею бренчащей амуницией начищенных золотых блях. С удивлением и радостью узнал я встопорщенные усы и ощетинившуюся бороду отца, торчавшую из-под тяжкого преторианского шлема. Панцирь волновался на возбужденной его груди, латунные кольца, словно тулово огромного насекомого, дышали щелями. Увеликаненный доспехом, в блеске золотых блях, был он подобен Архистратигу воинств небесных.

— Увы, Аделя, — говорил отец, — тебе всегда были неинтересны проблемы высшего порядка. Всюду и всегда ты перечеркивала начинания мои вспышками бессмысленной злобы. Но, закованному в доспехи, мне смешна сегодня щекотка, которою приводила ты безоружного меня в отчаяние. Бессильное бешенство понуждает сегодня твой язык к достойным сожаления словопрениям, примитивность которых и непритязательность мешаются с тупостью. Верь мне, только печалью и состраданием наполняют они меня. Лишенная благородного полета фантазии, ты пышешь бессознательной завистью ко всему, что выше заурядности.

Аделя смерила отца взглядом, выражавшим безграничное презрение и, роняя в досаде невольные слезы, возмущенно обратилась к матери: — Он прикарманивает весь наш сок! Все бутыли с малиновым соком, который мы наварили летом, уносит из дому! Лоботрясов-насосников поить. И еще грубости говорит. — Аделя всхлипнула: — Капитан пожарной команды, капитан шалопаев! — восклицала она, посылая отцу ненавидящие взгляды. — Просто деваться от них некуда. Утром ухожу за булками и не могу дверь открыть. Оказывается, двое спят на пороге в сенях и завалили выход. На лестнице, на каждой ступеньке лежит какой-нибудь в медной каске и дрыхнет. Лезут в кухню, суют в дверь кроличьи свои лица в медных консервных банках, тянут руки, как школьники, и канючат: сахару, сахару… Ведро у меня рвут из рук, кидаются воду принести, пляшут вокруг, заигрывают, чуть ли не хвостами виляют. И всегда хлопают красными веками и облизываются противно. Довольно глянуть на которого-нибудь, и сразу лицо у него набухает красным бесстыжим мясом, как у индюка. На таких наш малиновый сок переводить!..