Пер Энквист - Пятая зима магнетизёра

Она заснула не сразу. Помолчав, она негромко проговорила:

— Болезнь сидит в животе. В животе слева. Оттуда идут судороги.

— Знаю, — нетерпеливо сказал Мейснер. — Зелингер мне рассказывал.

— Она сидит там, — повторила женщина. — А боль, которую надо убрать, — в середине живота.

Он не прекращал поглаживаний. В комнате было так темно, что он с трудом разглядел, как она подняла руку, опустила ее книзу и задрала платье.

— Там, — сказала она, наконец, закрыв глаза. — Там, в животе, сидит боль.

Она высоко задрала платье, с одной стороны до самой талии. Белья на ней не было, и он видел посреди белизны широкий треугольник ее лона. Он медленно переместил руку к низу ее живота и стал делать круговые движения.

— Да, — глухо выговорил он, — сейчас магнетический сон одолеет болезнь.

Дыхание ее было спокойным и ровным, она улыбалась. Зелингер, подумал он, покосившись на закрытую дверь. Оттуда не доносилось ни звука; он снова перевел взгляд на женщину.

Его рука по-прежнему описывала круговые движения, осторожно поглаживая белую кожу живота. Коснулась черных волос, погладила шершавый треугольник, задержалась на нем. Он пошевелил пальцами, скользнул средним во влагалище, почувствовал, как увлажнились срамные губы, посмотрел на ее лицо. Оно было белым и неподвижным, почти по-детски невинным, а на губах бродила чуть заметная улыбка.

Тогда он снова задвигал рукой, скользнул пальцами внутрь влажных губ, ввел их глубже, стал делать ими круговые движения.

Он увидел, как она незаметно изменила позу, приоткрыла себя, медленно шевельнула ногами. Платье наискосок перерезало низ ее живота, он отодвинул его тыльной стороной руки, глядя на округлость, сходившую на нет к паху, на расслабленные ноги. И продолжал медленно работать внутри ее лона. Она дышала по-прежнему медленно и ровно.

Потом она приподняла левую ногу, отвела ее в сторону. Тогда он надавил сильнее и заметил, что в комнате не так темно, как ему казалось, и посмотрел на дверь, она была по-прежнему закрыта и тот, кто сидел за ней, не появлялся, но все же Мейснер чувствовал: что-то не так и надо остановиться, пока не поздно. Но потом он видел уже только ее лоно, которое теперь медленно вздымалось, и видел собственную руку, двигавшуюся в такт с ним. Было темно, но он видел все. Снаружи завывал ветер, но он слышал только дыхание женщины, теперь участившееся. Он продолжал работать рукой в ее влагалище, наполнившемся слизью, а другой рукой спустил с себя штаны; дальнейшее произошло очень быстро, он вынул свой отвердевший член, она тихонько застонала, подавшись к нему, словно видела все, хотя глаза ее были закрыты. Тогда он отстранил ее, но потянул к себе ее ноги, так что они перевесились через край дивана. Теперь они свисали прямо вниз, и он опустился на колени и рывком вошел в нее, и ни звука не доносилось оттуда, где сидел Зелингер, и дверь была затворена, и он дышал носом, чтобы самому не издать ни звука, и женщина была открыта ему, совершенно открыта.

Потом ее легкие стоны прекратились. Его голова лежала между ее грудями, он видел тени от уличных фонарей, они дрожали и колебались, и он совсем освободился из ее лона, и ветер кричал, и мысли снова хлынули в его голову, словно мозг его был безвоздушным пространством, которое вдруг распахнулось. Опять что-то не так, думал он, я опять допустил ошибку.

Он медленно сполз с нее. Она не шевелилась. Он склонил голову к ее ноге, безвольно и бессильно свисавшей с дивана; нога была влажной, и все было позади.

Вот он, думал он, вот он, наш дар визионерства. И я снова его предал. Снова совершил ошибку.

И дверь не открылась, и никто не появился, и он довел до конца начатый сеанс лечения.

«Иногда случается даже, что те, кого посещают видения, откровения, или кто попадает под власть чар, словно бы видят то, что обыкновенно сокрыто, и даже могут видеть сквозь горы и землю. Те, кто одарен подобным проницанием, могут видеть в старинных книгах буквы, кои зовутся альфрунами и при дневном или солнечном свете для других людей остаются невидимы и могут быть прочитаны лишь в сумраке или при свете луны».

И далее Ламброзий Каренский, теолог и знаток человеческого естества, писал:

«Я, сколь мог, усиливался понять, что скрывается за туманообразным облаком, среди бела дня окутавшим моего друга. И уразумел, что там должно совершаться нечто приятное или, напротив, ужасное, и сказал себе, что это следует обсудить в консистории. Однако тогда я еще не понял, что не по ту, невидимую сторону облака, произошло чудо, внушившее мне страх».

Этот вечер Мейснер провел в погребке Вегенера.

Не успел он устроиться за столиком, как к нему подсел незнакомец, представившийся актером из Берлина. Он явился в Зеефонд в этот самый день, и теперь его мучила жажда, но при всем том он пребывал в отменном расположении духа.

Мейснер сидел с ним за кружкой пива.

К ним присоединились еще и другие. Поскольку Мейснер был уже в эту пору знаменитостью, многие хотели подсесть к двум собутыльникам, которые все веселели.

Мейснер и актер не возражали.

К концу вечера, когда табачный дым совсем сгустился и все напились, артист показал несколько коротких номеров. Он приладил к голове коровьи рога, щеки выкрасил какой-то никому не ведомой красной мазью и, появившись в таком обличье из кухни, стал выделывать смешные прыжки. Тогда один из гостей, тоже веселый парень, водрузив себе на голову два клыка борова, начал изображать быка. Он сделал несколько попыток покрыть актера, но потерпел позорную неудачу.

Тут Мейснер потребовал полной тишины и заявил, что может чудом вызвать из табачного дыма живые образы. Все стали кричать: «Давай! Давай!» Он подождал, пока все выпили за его здоровье, а потом выдохнул большое облако дыма. Из этого облака явился человек в сером плаще и с кабаньей головой и в наступившей мертвой тишине все вдруг увидели, что это вовсе не личина.

Человек с кабаньей головой подошел к актеру и, вонзив в его руку клык, прокусил ее до крови. Тут кто-то потушил свет.

Слово «гротеск» произошло, вероятно, от слова «грот», то есть пещера.

На одной из картин Жака Калло можно рассмотреть четыре фигуры. Все четыре делают пластические движения, словно выступают на сцене. На лицах у них маски. Маски обозначают их роли, но они невыразительны, плоски, безжизненны. Однако сама картина не кажется мертвой.

На заднем плане виден занавес. В дыру, проделанную в его ткани, просунул голову актер. Нам видна половина его тела. На актере обтянутые штаны и маска собаки.

— Таким образом, гротеск — это самые недра человека, — говорит актер, — самый нижний его этаж, ненавистный, но неотъемлемый темный контур картины. Мы воспринимаем его как орнамент: дома, улицы, люди, змеи, звериные головы, птичьи кости, экскременты, смех, экстаз. Без контура нет картины.