Жозе Сарамаго - Книга имен

Проснулся он поздно, и снилось ему, что он опять лезет по крыше портика и дождь обрушивается на него сверху с силой и шумом водопада, а неизвестная женщина, приняв облик одной киноактрисы из его коллекции, сидит на подоконнике с директорским одеялом на коленях и ждет, когда он завершит подъем, говоря при этом: Лучше бы ты, право, позвонил с главного входа, он же, задыхаясь, отвечает: Я не знал, что ты здесь, а она: Я всегда здесь, никогда не выхожу, а потом перегибается через карниз, чтобы помочь ему вскарабкаться, и вдруг исчезает, а с нею и весь портик, и только дождь остается и все льет, льет без передышки на кресло шефа Главного Архива, а в кресле этом видит сеньор Жозе себя. Побаливала голова, но хворь его, похоже, за ночь притихла. Меж задернутых штор просачивалась тонюсенькая, как лезвие, полоска сероватого света, и это значило, что он давеча ошибся и задернуты они были неплотно. Все равно никто не заметил, подумал сеньор Жозе и был прав, ибо свет звезд, конечно, нестерпимо ослепителен, но ведь, пока долетит из космоса, потеряет по пути большую часть своей силы, да и крохотного облачка довольно, чтобы закрыть от наших глаз то, что останется. Сосед из дома напротив, даже если бы выглянул в окно узнать, каково там на дворе, и увидел светящуюся полоску, вьющуюся меж капель на оконном стекле, наверняка подумал бы, что это сам дождь-то и искрится, он и посверкивает. Сеньор Жозе, завернувшись в одеяло, слегка раздернул тяжелые полотнища, поскольку тоже в свою очередь желал знать, каково на дворе. Дождь к этому часу уже стих, однако небосвод был наглухо затянут сплошной темной тучей, которая висела низко, над самыми крышами, придавливая их, как каменная плита. Ну и хорошо, подумал он, чем меньше народу на улицах, тем лучше. Пощупал распяленную на вешалке одежду, проверяя, можно ли одеться. Сорочка и майка, трусы и носки были относительно сухи, но пиджак и плащ предстояло сушить еще долго. Он облачился во все, исключая брюки, потому что боялся, как бы задубевшая от влаги ткань не растеребила ссадины на коленях, и пустился на поиски медицинского кабинета, которому по логике вещей следовало бы находиться на первом этаже, невдалеке от спортзала и неотъемлемых от него происшествий, поблизости от рекреационной залы, где на переменах в забавах разной степени свирепости избывают школьники необузданную свою энергию и, главное, томительную тоску учебного процесса. Так оно и оказалось. Сеньор Жозе промыл раны перекисью водорода, помазал их каким-то дезинфицирующим средством, пахнувшим йодом, и тщательно перевязал, изведя такое количество ваты и бинтов, что стало казаться, будто он надел наколенники. Тем не менее в коленном суставе ноги сгибались, а обладатель их мог, стало быть, передвигаться. Тут он надел штаны и почувствовал себя другим человеком, не до такой, впрочем, степени, чтобы позабыть про общую ломоту Своего измученного тела. Надо бы что-нибудь принять от озноба и чтоб голова так не болела, подумал он и уже очень скоро, по обретении искомого, оказался с двумя облатками в желудке. Здесь, в медицинском кабинете, можно было не опасаться, что тебя заметят снаружи, потому что окна, как и следовало ожидать, тоже были из матового стекла, однако вот теперь следовало проявить величайшее внимание, следить за каждым своим движением, не отвлекаться и держаться посреди классных комнат, а если придется все же приблизиться к окнам, то совершать этот маневр на четвереньках, одним словом, вести себя так, словно он всю жизнь ничем другим, как незаконными проникновениями в жилища и учреждения, и не занимался. Жжение в желудке напомнило ему, как опрометчиво он поступил, не предварив прием лекарств толикой пищи, да хоть булочкой какой, что ли. Булочкой, значит, очень хорошо, а где же я тебе возьму здесь булочку, спросил себя сеньор Жозе, осознав, что оказался перед лицом новой проблемы, а именно, где раздобыть себе пропитание, ибо до ночи выйти отсюда не сможет. До глубокой ночи, поправился он. А ведь речь, как мы с вами знаем, идет о человеке крайне неприхотливом, привыкшем в вопросах продовольствования довольствоваться малым, так что просто надо будет заморить червячка перед возвращением домой, и сеньор Жозе отвечает возникшей необходимости такими вот стоическими словами: Да чего уж там, один день — не два, не помрешь, если посидишь несколько часов не евши. Он вышел из медпункта и, хотя канцелярия, где предстояло вести разыскания, располагалась, как известно, на втором этаже, решил из чистой любознательности прогуляться по первому. И немедленно обнаружил спортзал со всеми присущими ему принадлежностями вроде раздевалок, бревна, брусьев, колец, козла и коня, мостика и матов, вспомнив, что во времена его ученичества подобных атлетических усовершенствований не имелось, да, впрочем, не больно-то и хотелось их иметь, ибо сеньор Жозе и в те поры был и ныне продолжает оставаться тем, что в общежитии и просторечии определяется емким понятием хиляк. Жжение в желудке меж тем усиливалось, жгучей волной доплеснуло выше груди, подкатило к самому нёбу, ах, если бы, по крайней мере, от этого унялась головная боль. Да и озноб утих, у меня, похоже, температура, подумал он в тот миг, когда открывал очередную дверь. А она, благословен будь дух пытливой любознательности, вела в буфет. И тотчас мысль сеньора Жозе раскрыла легкие крыла, поспешно устремясь на поиски пропитания. Если есть буфет, значит, есть и кухня, и он даже не успел додумать до конца, как вот, пожалуйста, оказалась перед ним кухня с плитой, кастрюлями такими и этакими, тарелками и стаканами, со шкафами и громадным холодильником. К нему-то он и направился и, распахнув дверцу, можно сказать, настежь, в неярком свечении его нутра обнаружил провизию, славься вовеки веков бог любопытных, а заодно и бог воров, в некоторых случаях тоже заслуживающий благодарственной молитвы. Через четверть часа стал сеньор Жозе совсем другим человеком, ибо дух его воспрянул, плоть ободрилась, одежда наконец просохла, а ссадины на коленях подсохли, а желудок взялся варить пищу более питательную и существенную, нежели две горькие таблетки, призванные воспрепятствовать простуде. В обеденный час он вернется сюда, вновь припадет к этому человеколюбцу-холодильнику, а теперь следует направиться в канцелярию, перебрать карточки, сделать еще шаг вперед — и кто ж его знает, большой или маленький — в установлении житейских обстоятельств неизвестной женщины, которая тридцать лет назад, когда была девочкой и смотрела серьезными глазами из-под челки до бровей, за этим вот, может быть, столом ела школьный завтрак, хлеб с мармеладом, и горевала оттого, что посадила кляксу, и радовалась тому, что крестная мать обещала купить куклу.