Тамара Москалёва - Тына — я, тына — родина моя

Ох… рассказать кому, так ведь засмеют, ей богу! А кто и осудит… Ну что было, то было.

Жили мы тогда в старом доме, от цирка недалёко, дверь — в дверь с дочкой Зинаидой. Зять мой, Степан, хоть и молодой, но мастер был на все руки и до любой работы большой охотник. Мебель добротну сладить — пожалуйста, крышу железом покрыть-починить — пожалуйста, корыто ли, буржуйку с трубой сколотить — всегда готов! Кто чего ни попросит, бывало, всё умел, никому не отказывал. Оно ещё чего удивительно-то, много ли молодых умеют хотя бы гвоздок в стенку вколотить? Вот, то-то и оно… А Степану уменье от отца досталось. Стёпка за счёт уменья-то своего деньги хо-оррошие зарабатывал.

С Зинкой ладно жили. Троих детей нарожали. А чего не рожать? Дом — полна чаша. Поись, обуть-одеть есть. С ребятёшками опять же я помогала. Веришь, прям, нарадоваться не могла, ей-богу. Ну, думаю, у самой жизь не удалась, так хоть дочке повезло с мужиком. Не пьёт-не курит. Все деньги — в дом. В будни он в жест я ной мастерской работал, а по выходным Степана нарасхват созывали в ближние деревни на халтуру — ладить, кому чего. Работы ши-ибко много было, ну он и возьми себе в помощники-то соседа Ромку, парня женатого, но шарамыжного-о-о… О-ой… Двоих детей настругал, нигде не работал. В доме — шаром покати, а он пил чуть не кажный божий день. Откуда деньги брал, чёрт его знат… Я всё боялась:

— Cмотри, Степан, Ромка — парень непутёвый, кабы пить да гулять не научил…

— Ну, мать, скажешь тоже: "ка-абы пи-ить не научил"… — передразнивал он. — Как можно научить пить?.. Разве только руки завязать да в глотку силком наливать… Ха-ха-ха!..

Много ли мало время-то прошло, только замечаю: зятёк-то мой стал навеселе домой приходить. Пачку денег торопёхонько бросит на стол и тут же спать заваливатся. Дальше — больше. Уж и денег с халтуры своей перестал приносить. Работат-работат, а всё б е з толку. Бывалочи, стану говорить-увещевать, а он ухмыльнётся и — спать. Постепенно Стёпка так к пьянству пристрастился, что — беда! Спьяну и огрызаться начал. Зинка моя перв о й-то молчала — терпела, от меня скрывала, ак скрывай-не скрывай — шила-то в мешке не утаишь. Потом она, конечно, взялась ругаться. Скандалы пошли, а там уж и драки. (А люди тоже хороши — вместо того, чтобы деньгами за работу платить, так они четушками рассчитаться торопятся — так дешевше).

В те пор ы я ещё молодая была, силы немалой. Начнёт, бывало, Стёпка Зинку колотить, дети орут. Визг, гам… Ой, как вспомню… Я на крики прибегу, смотрю, он пыхтит, зубами скрипит, желваками страх возьмётся нагонять, на губах да на глазах пенки собираются… Тьфу, страмота! Меня увидит — впялится и ну наскрозь прожигать….

— Ну и чего ты уставился? — говорю. — Не думай, никто тя не испугался! Ишь взбычился, душегубец проклятый! Ты чего руки-то распускашь, а?

Сколь раз бывало сгребу его в охапку и ну бороться! На крыльцо выкатимся. Вороты — настежь, видно, как народ в цирк валит. А у нас свой цирк — кувыркамся со Стёпкой, как два нанайца.

— Да, в конц-цах-то конц-цы, ты долго измываться над семьёй бу-удешь, а? Долго ты будешь халкать эту отраву? — кричу, а сама его понужаю, сама ему нос кручу да за лохмы треплю:

— Тебе чего надо: жизь человечью али несусветное пьянство, дурень ты чёртов! Да чтоб у тя руки поотсыхали, когда стакан к глотке подносишь…

Стёпка орёт благим матом, вырыватся:

— Кар-раул, убивают! Люди добрые, помогите! Мил-ли-иц-ция!..

Народ, бывало, у ворот столпится. Хохочут все, как ненормальныя, в ладоши хлопают: «Молодец тётка! Хорошо мужика мнёт!»

— Мама-аш- ша, давай отдохнём ма-аленько, — надрывно хрипит зять.

Бывало, плюну с досады да отпускаю, ну чё и от людей же стыдно…

Стёпка, красный как рак, тяжело дышит, ощупыват свой нос рубильный, прости господи, зыркат свирепыми глазами. Разодраной рубахой пот вытират… Сидим с ним на крыльце, отдыхивамся.

Да… Вот така жизнь развесёла у нас пошла… И никаки трёпки ему не помогали, нет… Пил всё, что под руку попадало. Одекалон попадёт — его выпьет. Даже капли глазные, ты не поверишь. Одно время он ко мне зачастил. (Им вторые ключи сдуру отдала). Я у них с детями домовничу, а он у меня хозяйничат. Помню, чего-то с глазами неладно было. Хватилась, закапать хотела — капли не найду никак. Искала-искала, а потом пузырёк в помойном ведре нашла. Выпил! Ну что ты скажешь! А тут ищё луче учудил — просит как-то: — Мать, — дай трёшку на похмелку…

— Ага… разбежалась… Тебе последние отдай на пропой, а сама без хлеба оставайся… Умнай какой!

— Башка как чугун, веришь… — канючит стервец

— Да оторвать её, башку твою, давно пора к чёртовой матери — и делу конец! — не выдержала я. — Не будешь мучить ни себя, ни семь ю …

— Ну дай хоть… вон твоего растиранья маленько, — показыват на банку яда змеиного со спиртом. Я настойку-то для поясницы берегу — иногда прихватыват.

— Да ты чё, сдурел совсем? — вытаращилась на него, — Ишь чего удумал! Да отрависся ведь! — Не дала, конечно. От греха спрятала подальше. Одинтурат у меня был — его и выпил.

Ну а дальше… э-эх… выгнали с работы его за пьянство. Забросил дом, семью. Зинка с вечера, бывало, просит: «Стёп, давай завтра сводим ребят в зверильницу».

— «Ладно…»

Утром хватится, а его уж и cлед простыл. Кака там зверильница! Вечером ползёт ни уха, ни рыла. До двери не дойдя, свалится чурбан-чурбаном. Обфурится весь. Пока Зинка не увидит да не затащит его в комнату, так в мокре и валятся. А чуть оклематся, драться к и датся … Дошло до того, что с себя всё шмотьё распродал — в единственных штанах остался. И чего только мы с Зинкой ни делали, чтобы от пьянства его спасти: и совестили, и к врачу звали лечиться, он — ни в какую: "Я алкаш что ли?" К слову сказать, всё-таки приметы о многом говорят. Вот Зинка моя бывало, в девках, как встанет к корыту состирнуть чего на доске ли без неё — всё пузо обольёт. А это — верная примета — в мужья пьянчужка попадёт. Так оно и вышло!

Ну, как Степана остановить? Придумала Зинка, когда он спал, подр е зать его единственны штаны. Ну, и видать, торопилась — одна штанина получилась выше колена, друга — ниже. –«Теперь… ты у меня, кажется, пойдёшь куда-нибудь в такую холодрыгу» — спрятала пимы да ботинки и преспокойно спать легла. (Дело зимой было). А он, окаянный, ты не поверишь, тихонько встал ни свет ни заря да в энтих штанах-то отрезанных и в тапках домашних на босу ногу убежал к Ромке.

Ромка, я тебе уж сказывала, шалопай такой же. Жена забрала детей да ушла к матери — не выдержала. Я как-то заглянула в его конуру, Стёпку искала. А там — грязища, батюшки-Светы! Мухи, что собаки злыя, мечутся по комнате. Окно засижено. Цветок жухлый на окошке мается. Тёмно. Стол чуть не во всю комнату, из досок сколоченный, в крошках весь. Раскуроченная буханка оржаного хлеба, лук — две ли три нечищеных головки порублены. Тут же заляпаны стаканы с засохшим вином стоят. А на столе, ты не поверишь, в огромной бутыли брага играт, кипит-пузыри-ится. Ой, весело жили, нечего сказать! Кажный день — како-нибудь событье. Как вспомню…