Эйвинд Юнсон - Прибой и берега

Она думала: быть может, тебе удастся что-то спасти, спасти меня, спасти многих других. Он был очень силен, крестьянин-богатырь, по слухам легко укрощающий коней, и отличный гребец. А он думал: быть может, это буду я. Он низко присел, согнув колено, тетива вонзилась в его могучие мужицкие ладони, слышно было, как скрипнули его зубы. Нет, не сдамся, подумал он, когда у него потемнело в глазах и в темноте сверкнули белые искры. Не сдамся, нет! Жила врезалась ему в пальцы. Плевать, все равно не сдамся — ни за что! Вдруг это буду я… Но рука обмякла, повисла вдоль тела, как ей изначально определили боги. Он возвратил лук Эвмею. Говорить он не мог. Подняв тяжелую, ноющую, почти омертвевшую правую руку, он отер пот со лба. Постоял так несколько мгновений, а потом, шатаясь, побрел к своему месту.

Встал Антиной. Он сделал несколько шагов к двери, переступил через порог и остановился в прихожей. Принимая лук из рук Эвмея, он жестко улыбнулся. Потом взвесил лук на руке.

Она видела, как он стоит в дверях. Амфином с Дулихия уже снова сидел за своим столом; опершись на ладонь подбородком, он жадно, захлебываясь, пил. Рука его все еще дрожала.

Антиной поднял лук над головой. Она решила, что он хочет его швырнуть. Швырни его, швырни, думала она. Швырни об стену, чтобы он разлетелся на куски, в огонь, чтобы он сгорел, швырни его через двор, через стену, швырни его, швырни! Но он только повертел им над головой, все увидели его мускулистую руку, лук он держал так, как метатели копья держат копье.

— Теперь мой черед, — сказал он. — Но я не собираюсь даже пробовать. Сегодня я стрелять из лука не намерен. Вы помните, какой сегодня день, господа? День Аполлона. Я не собираюсь отмечать его стрельбой под дождем. Нет, я вовсе не сдаюсь и не отступаюсь, но сегодня я не намерен натягивать тетиву. Я знаю, что совладаю с луком. Но сегодня я хочу веселиться, а не целиться в кольца топоров. Мы отложим состязание на завтра, начнем с самого начала, и участвовать в нем будут все! Все, кто сейчас в городе, кто остался дома из-за дождя, все, кто съедется сюда с Зама и Закинфа. Разве это не справедливо?

Кое-кто закричал: «Браво! Браво!»

Но все-таки наступила гнетущая тишина. Состязание кончилось слишком плачевно. Некоторые жадно осушали свои кубки, другие с любопытством смотрели на Пенелопу, на поникшего Амфинома, на Сына.

Она смотрела на них, выбирала среди них. Она не смотрела на нищего у двери, который сделал знак Эвмею.

Слава богу, подумала она. Слава богу, отсрочка!

В тишине снова раздался голос рабыни. Короткий, вскрик, потом долгий вопль.

Дольше мне этого не выдержать, думал Эвримах. Дольше мне этого не выдержать, думал Телемах, крепче стискивая древко копья. Он поднял кубок, чтобы выпить вина, но снова отставил его на стол.

— Минутку!

— Все обернулись к нищему у дверей.

— Я тоже хотел бы сделать попытку, — сказал он. Они глядели на него, они таращили на него глаза.

— Но… — сказала Пенелопа. — Он…

— Клянусь богами! Что еще за новости! — сказал Антиной, успевший сесть за свой стол.

— Я не собираюсь соперничать с вами, — сказал нищий охрипшим вдруг голосом. Он откашлялся. — Если вы не против, я просто хочу попробовать свои силы. Можно, мне взять лук, Эвмей?

— Стой!

Это опять говорил Антиной. Эвмей, двинувшийся было к столу нищего у двери, остановился,

— Если он сумеет натянуть лук, мы станем всеобщим посмешищем, — заявил Антиной, стараясь говорить беспечным, шутливым тоном. — К тому ж он не имеет права участвовать в состязании.

Я должна что-нибудь сказать! — подумала Пенелопа.

Она чувствовала, как в комнате запахло кровью.

— Я… — начала она.

— Я… — перебил Телемах.

— Я ничего не имею против, — продолжала она, — но я думаю, мы можем подождать до завтра.

— Я не собираюсь свататься к Многочтимой, к Долгоожидающей, — сказал Странник.

Она встала, она кусала губы, руки слепо шарили по столу.

— Мы отложим дело до утра, — объявила она. — Эвмей, дай сюда лук. Уже смеркается. Скоро совсем стемнеет. А стрелять в темноте нельзя. Это опасно.

Телемах встал тоже.

— Луком распоряжаюсь я, — сказал он неуверенно, заикаясь, надтреснутым голосом. И так шумно втянул в себя воздух, что все услышали. — Эвмей! Пусть наш почтенный гость попробует. Он успеет сделать попытку, прежде чем сумерки сгустятся, прежде чем станет темно!

Эвмей больше не колебался, он прошел через прихожую к порогу. И в то же самое время Пенелопа повернулась спиной к присутствующим и медленно двинулась в глубь дома. В двери, ведущей во внутренние покои, стояла Эвриклея. Она заперла дверь за своей хозяйкой. Закрылись еще какие-то двери внутри дома. Немой, но наделенный острым слухом дорожный спутник Эвриклеи стоял в узкой боковой двери чуть правее Телемаха. Он вышел, запер за собой дверь, обошел дом вокруг по внутреннему двору и встал возле топоров.

Эвмей нарушил все правила: он подошел к нищему, который по-прежнему сидел за своим столом, и протянул ему сначала лук, а потом тяжелый, наполненный стрелами колчан.

— Мой господин приказал, чтобы я передал все это господину, — сказал он.

При свете очага и сером свете, проникавшем со двора, он взял в руки лук и осмотрел его со всех сторон. Он изучил крепления на концах, близоруко склонившись к дереву, внимательно его обследовал, прищурившись, разглядел рог, повертел лук в руках, то ли наслаждаясь игрой бликов, то ли просто с любопытством следя за их перемещеньем. Лицо его исказилось, с безобразной гримасой глядел он на лук, точно у него болели зубы или внезапно схватило живот. Он поднял правую руку, точно призывая духов погибших героев или демонов. Потом кончики большого и указательного пальцев, с огрубелыми, однако благородной формы, царственно благородной формы ногтями ухватили тетиву, он потянул ее, как музыкант без плектра [95]— струну, подержал, отпустил.

Тетива зазвенела, лук запел, и тут они прислушались.

Лица у всех помрачнели, под Медонтом скрипнул стул, это он передвинулся поближе к нищему. Антиной протянул руку к своему кубку, пожал плечами — хотя лицо его было мрачно, — выпил.

Возвратившийся не двинулся с места. Он взял стрелу, лежавшую рядом с набитым смертью колчаном, посмотрел на нее, смерил ее прищуренным взглядом, отложил в сторону, вынул другую. Левым локтем упираясь в стол — лук он держал горизонтально, — он утвердил древко стрелы у большого пальца левой руки и потянул тетиву на себя. Она уступала туго. Зрители подались вперед над столами, вытягивали шеи, мешая друг другу, и глядели не отрываясь, не мигая, во все глаза. Некоторые вторили его движению поворотом головы, указательным пальцем, языком; они пожирали глазами руки незнакомца, которые медленно отделялись друг от друга, его побелевшие суставы, его запястья, мощные, словно у кормчего, словно у побывавшего в долгих плаваниях морехода, они впились взглядами в левую руку, сомкнувшуюся вокруг лука, в правую, крючком зацепившую тетиву, и в стрелу, бесконечно длинную стрелу, которая чуть сползала назад по большому пальцу, и слушали, как в луке потрескивает и похрустывает на тысячу ладов, и тут…