Эйвинд Юнсон - Прибой и берега

Когда приближался очередной приступ старухиных хворостей, она вначале несколько дней кряду кашляла, или чесалась, или, держась рукой за поясницу, не могла разогнуть спину из-за подагры; она и слышать начинала хуже, чем всегда. Чтобы выздороветь, она с решимостью и энергией, которым мог позавидовать и здоровый, хотя и с громкими стонами, пускалась в путь по дорогам, трудным и изнурительным для любого здоровяка, плыла по штормовому морю, карабкалась в горы по ту сторону Пилоса и, на удивление всем, выздоравливала. Но вскоре после возвращения, а иногда и год спустя, она снова хирела или вспоминала о новых родственниках бог знает в каких далеких и неведомых краях. Однажды она отсутствовала так долго, что все решили — она умерла, и совсем было о ней забыли; но некий хорошо осведомленный мореход, торговавший с жителями разных городов, пустил слух, будто ее видели на Делосе и на Крите. Сама она по возвращении утверждала, что побывала в песчаном Пилосе, а потом на южной оконечности Пелопоннеса и на Кифере, но там она узнала, что в Кносе на Крите живет ее племянник, о котором она совсем забыла, и тогда она — мимоходом — заехала к нему повидаться. Из этой поездки она привезла огромный багаж:, она уверяла, будто это подарки, — тюки отнесли в сокровищницу Пенелопы. Тут были сосуды для смешивания вина — золотые кратеры, кубки и чаши из золота и серебра: как видно, родственники полагали, что старуха, которая, можно сказать, капли в рот не брала, — самая настоящая пропойца.

Последствия этих отдохновительных и лечебных поездок, которых не замечали итакийцы, были весьма заметны на Большой земле, где Пенелопа держала свой крупный рогатый скот, а также на других островах, где ей принадлежали пастбища. Поголовье росло с неслыханной быстротой. Долгоожидающая наживала капитал, и можете не сомневаться — это Эвриклея собственной персоной или через доверенных лиц продавала шерстяные ткани и шкуры и закупала скот на всем архипелаге до самого Эгейского моря.

Впрочем, другого выхода не было. Временами число женихов, кавалеров и дельцов переваливало за сотню — называют цифру 108. Прислужники-рабы и старшие официанты могли бы, растопырив пальцы обеих рук, пахнущих луком, жирными бараньими отбивными и всевозможными блюдами из свинины, сказать: «Десять раз столько да еще две руки. И они знай себе жрут!»

Наверное, не меньше пятидесяти гостей не меньше двух раз в день рассаживались за столом в мегароне Долгоотсутствующего. А если представить себе, что все это были молодые и средних лет мужчины с хорошим аппетитом, нетрудно рассчитать, сколько свиней, овец, коз и доставленных с Большой земли быков, а также вина и хлеба может уйти в столь гостеприимном доме за четыре-пять лет, — цифра получится весьма солидная. К тому же не надо забывать, что примерно сотню человек составлял обслуживающий персонал — рабы, подручные и помощники, а к ним еще надо прибавить полдюжины постоянных певцов и нищих. Если один человек, питаясь за одним и тем же столом, потребляет полкило мяса, ну, скажем, двести дней в году, сколько же мяса в год потребляет он за этим гостеприимным столом? Сто килограммов. Так сколько же килограммов мяса нужно в этих условиях, чтобы прокормить, ну, скажем, пятьдесят человек? Пять тысяч килограммов, а это — пятитонный бык, пятитонная овца или пятитонная коза. Если эту цифру помножить для округления на пять лет, выйдет двадцать пять тысяч килограммов. Памятуя о нанятых со стороны слугах, оруженосцах, лакеях, а также об остальных, менее оседлых женихах, удвойте эту цифру, и понадобится животное весом уже в пятьдесят тонн. Переведем это, к примеру, на овец. Будем считать, что по всем правилам заколотая, освежеванная и выпотрошенная овца весит двадцать килограммов Стало быть, нужно две тысячи пятьсот овец. В перерасчете пятидесяти тысяч тонн на свиней (считая, что каждая употребленная на угощенье женихов свинья весит максимум сорок килограммов) получится тысяча двести пятьдесят боровов и свиноматок. Если же мы переведем это в говядину и будем считать, что каждый бык дает двести пятьдесят килограммов мяса, идущего в пищу, получится, что Пенелопе приходилось ежегодно закалывать по двести быков, чтобы к ней могли свататься женихи. Ну, что вы на это скажете?

Или возьмем вино. Густое черное вино, конечно, сильно разбавляли водой, но во время собраний, продолжавшихся часто по целым дням, а то и за полночь, его хлестали без удержу. Если каждый гость только за одной трапезой высасывал пол-литра из погребов Хозяйки, то в день у нее уходило около пятидесяти литров, стало быть, за двадцать дней тысяча литров, за двести дней — десять тысяч литров, сколько же это выйдет за пять лет жениховства? Обыкновенный здравый смысл назовет хмельную, крикливую, слюнявую, блюющую, вздорную и болтливую цифру в пятьдесят тысяч литров вина, которое текло из амфор, из мехов, из кратеров, из бокалов и кубков в глотки обжор ухажеров.

К этому надо добавить сласти: мед, всевозможные лакомства и фрукты, сосчитать которые невозможно, можно только прикинуть на глазок. А вот на хлебе надо остановиться подробнее. Допустим, что в день на одного человека уходит полкило, сколько же хлеба в год смогут умять паразиты женихи? Сто человек — пятьдесят кило в день. Стало быть, за пять лет жениховства — по двести дней в году, то есть за тысячу гостеприимных дней, — уйдет кругленький пятитонный каравай. Переведите эти цифры в посевы, сбор урожая, обмолот, выпечку и прочие заботы, и вы придете к выводу; дом Пенелопы был огромным предприятием, предприятием с миллионным капиталом, которым Долгоожидающей, обыкновенной женщине, приходилось управлять с помощью Эвриклеи, ломая голову и делая горестные подсчеты.

Какой дом способен выдержать гостеприимство такого размаха? Дом Долгоотсутствующего кое-как выдерживал. Странник, когда он уезжал, был отнюдь не беден, но всякий понимает, каким бременем ложилось все вышеописанное на семейный бюджет и сколь необходимы были затея с ткачеством и коммерческие разъезды старой многославной экономки.

Женихи и приживалы были не настолько глупы, чтобы не смекнуть кое-чего насчет хозяйственной деятельности Супруги. В принципе они ничего против нее не имели, но понимали: если она, несмотря на то что они сидят у нее на шее, останется женщиной состоятельной, это едва ли укрепит их надежды на успех. Она сможет сохранить свободу. Вот почему наиболее сообразительных, тех, кто был постарше годами, опытнее и вышел из семей с купеческими традициями, раздирали противоречивые чувства: с одной стороны, они хотели прибрать к рукам такое предприятие, которое и впрямь обеспечило бы им и власть, и богатство, с другой — хотели подорвать экономическую мощь Владелицы, принудив ее поторопиться выйти замуж, чтобы свести приход с расходом.