Эйвинд Юнсон - Прибой и берега

Все это совершилось за те считанные мгновения, пока госпожа отдавала приказание служанкам, и потом вновь обернулась к нему, а он тем временем искал еще какие-то слова и жесты, чтобы не показать, как глубоко он унижен.

— Вы слишком любезны, — произнес он, взяв покрывало, которое ему протянула худенькая шустрая девушка, присев и хихикнув со страхом и любопытством.

— Пустяки, — ответила госпожа с учтивым достоинством.

Она тоже искала подходящие к случаю слова, непринужденные, простые и самые нужные.

Он накинул покрывало на плечи, а ветку бросил, оцарапав сучком бедро; зашуршали листья, он отшвырнул ветку ногой и пошатнулся — он все еще нетвердо стоял на ногах.

— Я чрезвычайно вам обязан, — сказал он, пытаясь поддерживать тон легкой светской беседы.

Она нашла слова, которые искала:

— Быть может, вы хотите перекусить? Ведь вы так долго были в плавании.

Это и есть непринужденные слова, поняла она и подумала: до чего же он грязный и всклокоченный!

Его воспаленные глаза мигали. Космы волос и бороды пропитались солью, руки и шея в ссадинах и шрамах, по щеке тянется длинная царапина, вокруг нее запеклась кровь.

— Я вам бесконечно признателен, — сказал он. — Я и правда немного проголодался. Сами понимаете…

Он указал рукой за спину и опять попытался изобразить улыбку. Глаза жгло, он мигал, ослепленный белизной ее платья.

— Еда у нас с собой, — сказала она. — Но, может, вы сначала… умоетесь?

— Я как раз хотел просить позволения, — сказал он. — Я растрепан и ободран. Сами понимаете…

Он поклонился ей, с трудом повернулся и неверными шагами стал спускаться к берегу реки. Он еле жив, подумала она, и ее вдруг пронзила нежность к нему — к его нетвердой походке, к дрожащим ногам, к воспаленным глазам, к колтуну его волос и бороды, к голове, которую он склонил, когда, шатаясь и хромая, заковылял вниз к воде. Он сел за кустом. Рабыни все еще стояли с одеждой в руках, провожая его взглядом.

— Соберите выстиранное белье, оно уже, наверно, высохло, — приказала она.

Пока он купался и соскребал с себя грязь, они собрали скатерти, рубашки, простыни и хитоны и снесли их в повозку; плотные плащи и одеяла еще не совсем просохли, им надо было еще немного повисеть. Она слышала, как он плещется в воде, пыхтит и стонет — вот он стал шумно, захлебываясь, пить, — но она не глядела в его сторону. Рабыни были крайне возбуждены, они роняли выстиранные вещи, потом отряхивали с них песок, травинки и насекомых, громко смеялись, перешептывались, фыркали и хихикали. Она пошла к повозке, рабыни складывали в нее узлы.

— Хитоны высохли?

— Почти все, — ответила Энония.

Навзикая выбрала один из льняных хитонов, принадлежащих ее братьям, и вышитый плащ и сложила их на траву.

— Ему же надо одеться, — пояснила она, хотя в пояснениях нужды не было. — Снесите это ему.

Маленькая худышка уже нацелилась бежать.

— Нет, постой, — сказала царевна. — Пусть пойдет Энония.

Беременная, грузная и лоснящаяся, взяла одежду и поплыла вниз.

— Погоди.

Навзикая нагнала ее и протянула ей флакон с душистым маслом и бронзовый гребень.

— Передай ему еще и это.

Когда она снова взглянула в ту сторону, Энония все еще стояла у кустов с переброшенной через руку одеждой. Не хватает ума положить все на землю и уйти! — с раздражением подумала царевна.

— Энония!

Невольница повернулась, оскалив в ухмылке широкие белые зубы.

— Чего?

— Ничего, — сказала Навзикая. — Впрочем, положи одежду, нам надо еще убрать оставшиеся одеяла и плащи. А это положи там.

Энония, как видно, не расслышала. Она смотрела, как мужчина выходит из воды. Он прикрывал руками наготу. Руки были изувечены, нескольких пальцев не хватало. Наверно, их отсекли мечом, подумала Энония.

— Вы… вы воин? — спросила рабыня.

— Был когда-то, — ответил он и взял у нее одежду. У него руки изувечены, думала Навзикая. Он побывал на войне. Это герой, явившийся с моря.

Нестор поднялся спозаранку, уже с рассветом он стоял в воротах: наружного двора и громко рыгал. Решено было утром заколоть телку для ранней трапезы с жертвоприношением. Надтреснутый, с визгливыми нотами голос Нестора разносился по обоим дворам — Телемах прислушивался к нему, нежась в постели. Писистрат уже встал и ушел. Спальня, находившаяся в глубине дома за мегароном, была совсем простой, ничуть не более роскошной, чем у них в Итаке. Телемах обвел взглядом побеленные стены. Под потолком тянулся довольно топорно исполненный фриз на сказочный сюжет — похоже, он изображал львиную охоту. Пол был выложен каменными плитами. В углу стояла амфора с водой, в стену вбиты крюки для одежды. Так вот как живут цари на Большой земле, подумал он.

Вчера засиделись допоздна — голова и сейчас еще была тяжелой. Старик по меньшей мере дважды представил Телемаху своих сыновей, их было не то пятеро, не то шестеро, и всех Нестор смастерил на старости лет. Все они, не считая, конечно, Писистрата, были самые что ни на есть заурядные, да что там — обыкновенные деревенские пентюхи. Потолковали о правителе Ментесе, которого никто не знал, и под конец, после многократных возлияний, Нестор пришел к выводу, что это переодетый бог или богиня. Возможно, он и угадал. В старые времена, говорил старик, боги часто являлись людям, когда их никто не ждал, да-да, тут-то они как раз и являлись и творили всякие чудеса или являлись просто так, чтобы люди усмотрели в этом знамение. А нынче случай самый подходящий, потому что завтра на рассвете мы принесем жертву богам, сказал старик. Едва он это объявил, сверху снова спустилась царица Эвридика, Высокоправедная, и застолью настал конец. Царица неприветливо поздоровалась с гостем, не спросила о том, как он доехал или что делается в Итаке, но потребовала, чтобы старик немедленно пошел спать. Он стал упираться, захныкал:

— Ты что, не понимаешь, женщина, у нас в гостях побывала Афина Паллада, мы должны это отметить.

Она пожала плечами, властная, степенная, ее было не легко пронять.

— Тебе мерещится Афина и еще невесть кто всякий раз, как ты хлебнешь лишку, — сказала она напрямик и отнюдь не добродушно. — Пошли!

Но прежде чем старика увели наверх, он пожелал собрать и пересчитать все кубки; свой собственный прекрасный кубок, украшенный голубками, он не выпускал из рук, но Высокоправедная отняла его у старика и передала сыну Эхефрону, который, по-видимому, должен был отнести самую дорогую утварь в шкаф, стоящий в спальне.

Вот и все, что запомнилось Телемаху из того, чем закончился первый день, проведенный им в Пилосе. Теперь пора вставать, подумал он, зажмурился и, потянувшись, зевнул. Сосчитаю до десяти — раз, два, три, четыре, пять… Дома я никогда не пил так много, да еще такого крепкого вина, но нельзя же было отказаться, когда наливают и провозглашают здравицы. Пили и за его отца. Нестор мало-помалу вспомнил уйму всяких историй, большей частью непристойных. «Надеюсь, ты пошел в него, — говорил старик. — Одиссей насчет этого был малый не промах…» Восемь, девять, десять. Телемах начал считать сначала, но, когда он нехотя добрался до семи, дверь отворилась. Он открыл глаза., поднял голову и посмотрел.