Эйвинд Юнсон - Прибой и берега

— Если этим средством не злоупотреблять, оно не опасно, — сказала Елена и накапала несколько капель в кратер для смешивания вина.

— Устроим после пира маленькое пиршество для узкого круга, — сказал довольный царь, потирая руки, он совершенно преобразился и был приятно возбужден.

Душа Телемаха все еще раздваивалась между надеждой и скорбью. Он отпил глоток — напиток был хорош. И почти сразу же почувствовал, как надежда начала брать верх, раздвоенность исчезла, а собственная его сила и уверенность возросли. Они съели немного мяса, выпили вина, и Менелай сказал:

— Елена, расскажи-ка о Троянском коне. Слышали вы о нем? Слышали, конечно. Это была самая хитроумная выдумка из всех, какие когда-нибудь обмозговывал смертный.

— Стало быть, это правда, насчет коня? — спросил Телемах и, подняв голову, посмотрел на Елену.

Она ему улыбнулась:

— Вокруг этого насочиняли столько небылиц, что я теперь и сама не знаю. Должны же певцы чем-то приманивать слушателей. Но, так или иначе, Одиссей побывал в стенах Трои еще до штурма — он измерил ширину ворот, а потом они построили что-то вроде лестницы, уже и не знаю, как ее назвать, я в этих делах не смыслю. Так или иначе, он пробрался ко мне во дворец. Одет он был нищим, узнать его было невозможно.

— Так или иначе, расскажи об этом, — попросил Менелай. — История в самом деле презабавная. Что там ни говори, у Войны были свои смешные стороны.

— Мое положение, сами понимаете, оказалось не из приятных, — сказала Елена. — Иной раз так трудно было не сболтнуть чего-нибудь лишнего.

— На обратном пути он прикончил по меньшей мере дюжину троянцев, — сказал Менелай. — Задал врагам жару. Словом, история презабавная. Только герой, подобный богам, может измыслить такую хитрость.

— Да, — рассеянно отозвалась Елена. — Чего только не приходит на память. Но не кажется ли вам, что уже поздно?

Она выпила; пила она очень красиво, Телемах никогда не видел никого, кто бы так красиво пил. И она умела пить. Прикрыв глаза, она впитывала в себя вино.

— Забвение — великая отрада, — произнесла она, не открывая глаз.

Его сон посветлел, и он погрузился в недра этого света, в облако пушистой шерсти и в запах чистой шерсти и льна, погрузился, не сопротивляясь. А сумрак над его головой уже не был сумраком усталости. Там разыгрывалось представление. И на него можно было смотреть. Он увидел какую-то фигуру, она наклонилась, схватила Астианакса за ногу и размозжила ему череп о каменную стену. Шмяк! Он увидел лицо того человека. Это не я, подумал он, это Неоптолем, сын Ахилла. Шмяк! И он подумал о том, о чем, почудилось ему во сне, он никогда прежде не думал, — он подумал о том, что детская головка на диво мягкая, ее так легко размозжить.

Вдруг, одновременно, все четверо рассмеялись. Елена успела добавить еще несколько капель в кратер для смешивания вина, повторив, что злоупотреблять египетским снадобьем не следует, но, поскольку в последнее время они прибегают к нему очень редко, можно разок позволить себе лишнее.

Она засмеялась, открыв рот; накрашенные розовой помадой губы обнажили два ряда крепких белых зубов, а в блестящих глазах вспыхивали искорки. Откинувшись на спинку кресла, она смеялась какой-то шутке Менелая. Телемах не уловил, в чем соль этой шутки, да и Писистрат, вероятно, тоже, но оба смеялись забавному звучанию слова:

— Проти-проти.

Царь подался вперед, уронив руки на подлокотники кресла, и захохотал, заквохтал. Рабыня подбросила в огонь несколько поленьев, и все засверкало новым блеском, загорелись расплавленное стекло и металл на стенах, прекрасный фриз, пороги и дверные рамы, заблестели кубки и золотистая борода Менелая; никогда еще Телемах не чувствовал себя таким счастливым.

— Проти-проти!

— И это был бог! — сквозь смех прорвалось у Менелая, и снова он захихикал, заквохтал.

Новый приступ смеха одолел и Елену, она смеялась, закинув голову так, что можно было заглянуть в вырез ее холеных ноздрей. Грудь колыхалась, глаза расширились, прославленные мясистые ляжки дрожали, она была восхитительна, все было восхитительно. И тут Менелай снова выпалил, выкрикнул:

— И звали его Проти-проти!

Они откидывались назад, наклонялись вперед и хохотали — хохотали так, что пламя колыхалось от их хохота. Пьяным Телемах себя не чувствовал, все было нормально, просто он был почему-то без меры счастлив. Никогда в своей жизни не слышал он ничего более смешного.

— Проти-проти!

Слюна пузырилась на губах Писистрата, пытавшегося произнести это слово так же уморительно, как Менелай; Телемах тоже втянулся в игру с «Проти-проти!», но застрял на первом же слоге — дальше слово рассыпалось в дробном хихиканье, он толкнул свой кубок, брызги вина разлетелись по гладко обструганной столешнице. «Про-про!» — кричала Елена, голос ее взметнулся вверх, в нем зазвучали визгливые ноты, и тут Менелай собрал все силы и медленно, с полным самообладанием произнес:

— Проти-проти, так звали бога, и это был египетский бог!

Удержаться было невозможно, они захохотали вновь, с квохтаньем, с шипеньем, две рабыни, стоявшие в дверях, захихикали тоже. Елена, на мгновение опомнившись, махнула им рукой, и они исчезли, как черные тени; дверь осторожно закрылась, но они, без сомнения, стояли за ней и подслушивали.

— Ступайте спать, девушки! — крикнула царица, с достоинством обращаясь к двери. — А теперь рассказывай, Менелай.

Она все еще задыхалась и поднесла руку к колышущейся груди, чтобы унять сердцебиение. Незабеленное пятно на лбу отливало медью. Она снова выпила, остальные последовали ее примеру.

— Мне не раз доводилось общаться с богами, — сказал Менелай. — Никуда ведь от них не денешься. Но я не стану уподобляться певцам и расписывать подробности. А что до полубогов — даже если исключить случаи сомнительные, — их я перевидал что песка морского. Этот же, повторяю, был египетский бог. И провидец, этакое информационное бюро крупного масштаба, и к тому же невероятно охоч до жертвоприношений. Он был тюлений бог, приплывший с далекого севера, из краев, где царят одни туманы, — он обосновался в море далеко на юге и сделался морским божеством, почитаемым египтянами. При этом он считался царем и государем у строителей пирамид — словом, я так до конца и не разобрался, кто же он такой. Но, повторяю, он был падок на жертвоприношения. Ну вот, а я попал в те края… на обратном пути домой.

Менелай сосредоточился на своем рассказе, собрал себя вокруг рассказа, хотел опутать его своими словами, но сам оказался захвачен, взят в плен и опутан. Менелай стал пленником собственного рассказа, а может, был тяжело ранен собственным рассказом, сражен им, словно шальной стрелой из лука. Издевательство над именем бога свидетельствовало также и о страхе, царь Спарты пытался освободиться от этого страха, удерживаясь на оболочке, на покрове, на тонкой пленке хвастовства и насмешки. Может быть, оболочка выдержит, а может, лопнет. Может, эта помесь восторга с ужасом порождена была зельем, египетскими каплями, а может, она все равно настигла бы его. Имя вызвало смех, во-первых, своим удивительным сходством с именем другого бога [80], а еще потому, что, по описанию Менелая, выходило: египетский народ среди своих богов числит вонючего северного тюленя или моржа.