Дина Калиновская - О суббота!

— Да, я был в Москве.

— Интересно. И что же сказал Боря?

— Боря? А что должен сказать Боря?

— У тебя ведь Боря решает вопрос.

— Какой вопрос?

— Вопрос о твоей встрече с Гришей.

— Боря сказал, что конечно же пускай брат обнимет брата.

Так сказал Гриша и встал.

— Он не дурак…

— Моня, — сказала Клара и засмеялась. — Очнись! И надень очки! И возьми тарелку. И почему ты не знакомишь меня с Гришей? Разве я уже умерла?

Тогда Моня заплакал. Он снял с гвоздя подтяжки и крепко ударил ими младшего брата, и не раз ударил.

А потом было так. Прозвенел звонок в коридоре, Моня поднял палец кверху, сказал «ша!» и пошел открыть дверь. Гриша слышал, как Моня сказал у входа:

— На тебе, Зюня! В чем дело, Зюня? Заходи, заходи!

Вошел Моня, а за ним Зиновий.

— Я как-будто чувствовал, как будто догадался!.. — сказал Зюня.

— А я полагаю, что ты как будто попался! — со смехом сказал Моня.

И все были рады друг другу, все любили друг друга и хотели любить, потому что были братья, хоть и не виделись пятьдесят шесть лет.

Зюня принес старшему брату курицу, а Гриша пришел с пустыми руками — подарки остались в гостинице. Он хотел бежать за подарками, но братья не пустили его, а сказали, чтобы принес потом. Курицу тоже не стали варить, а сели вокруг стола. У Мони было вино, и хлеб, и масло, и икра, и шпроты, и колбаса, и балык.

Старшие братья спросили Гришу, как он жил, и Гриша сказал, что было все — и темное, и светлое, и показал фотографии жены своей, и детей, и внука, и автобуса своего, и дома своего на холме.

Потом Гриша сначала спросил у среднего брата, как он жил, и Зиновий ответил, что у него все хорошо — и здоровье, и жена, и здоровье жены, и сын, и невестка, и квартира, и дача на Фонтане.

Гриша спросил у старшего брата, как он жил. И Моня сказал, разлив все вино по стаканам, что на жизнь его можно смотреть, как на эту бутылку. Если смотреть сбоку — бутылка, если же снизу — донышко. Но если заглянуть внутрь — там переливается и сверкает. Так отвечал младшему брату Моня и дал каждому заглянуть внутрь бутылки. Но Клара сказала:

— Моня, расскажи о Наташе и Володичке!.. Тогда Моня принес из шкафа альбом и стал открывать его с конца, листать справа налево. Сначала он показал внуков во всех возрастах, а Клара сказала с постели:

— Володичка в четыре года спросил Моню: «Дедушка, а что будет, если правительство разрешит детям зажигать спички?» — и Клара засмеялась и заплакала от любви к внуку и тоски по нему.

Моня показал дочь Гуту и родителей зятя. Открыл страницу и представил в полном составе семью Зюни — самого Зюню с женой Соней, Зюниного сына, а своего племянника Борю в штатском с женой. И Зюниного внука Леню, мальчика, комсомольца. И отдельно племянника Борю в военном (снимался для документа).

Потом показал себя вместе с Кларой и маленькой Гуточкой. Потом Клару-девушку с сестрой Хаей (обе в батистовых кофточках и больших шляпах). Потом — себя женихом с братом Зюней (оба в тройках с тросточками, на фоне беседки, пальм и морской дали— модной когда-то декорации).

И предстал перед ними на троноподобном стуле — собственность фотоателье «Захаровъ и К о» — тесть Мони Меер Гутник, кондитер и философ, в картузе и лапсердаке, с пейсами и бородой.

И смотрел на них, на своих сыновей, папа, их папа — Мони, Зюни и Гриши, силач Зейлик, поднявший на пари рельс. И смотрела на них мама — Мони, Зюни и Гриши, красавица Сойбл, вдова. Она работала у помещика управляющей на строительстве мраморного дворца со стеклянным полом и золотыми рыбками под ним.

Потом предстал дед, их дед по материнской линии, печальный дед Шейндель, — в ермолке, ученый и набожный, знавший Талмуд и умевший толковать Библию, вместе с дородной бабушкой Мариам, покорно положившей руку на его маленькое плечо.

Потом показался дед по отцовской линии, держатель извоза на станции, суровый человек Зус Штейман вместе с веселой высокобровой женой своей, бабушкой Эстер — веселыми были даже уши у нее, выставленные из-под платка наружу.

Потом подслеповато и робко смотрел на них слабый от старости и испуганный необходимостью стоять перед фотоаппаратом белобородый дед Шивка. А жил он ровно сто лет и умер в день своего рождения…

И так сидели они долго и сожалели, что искусство фотографического портрета не было изобретено при царях израильских.

Саул же Исаакович той же цветущей дорогой возвращался домой. Ему следовало поразмыслить. Следовало подготовиться к подробному разговору с Гришей. Следовало описать ему самое счастливое и самое трагическое, что было, а о чем-то следовало умолчать совсем. Безусловно, размышлял он, надо рассказать о том, как он работал в порту на судоремонте, как директорствовал в детском доме, как сколачивал комитет помощи многодетным вдовам после войны. А вот нужно ли, сомневался Саул Исаакович, знать Гришке такие подробности жизни, как история в Ясных Окнах. Решить было трудно. А полезен ли для общей репутации страны и семьи факт квартирования Мишки и факт его любви к Ревекке и факт женитьбы на Манечке? Ведь нет гарантии, что Гриша сумеет не извратить сути… И потом, все это было так давно. Но с другой стороны, размышлял Саул Исаакович, такие истории повествуют о жизни глубже, чем трудовая книжка и послужной список.

Саул Исаакович размышлял о том, что нужна для такого дипломатического приема история какая-нибудь сегодняшняя, чтобы она показала его жизнь с общественной, деятельной стороны. Тогда он подождал бы, пока все исчерпают свои «а помнишь?», он переждал бы, пока Гриша вдосталь нахвастается своей американской удачливостью, и вот тут он, будь у него в запасе соответствующая история, обратился бы ко всей честной компании:

— Хотите, мои дорогие, знать, что я делал этой ночью?

Ада сказала бы:

— Бегал к любовнице!

Ревекка сказала бы:

— Храпел, как кабан!

Зять Сережа сказал бы:

— Гнал самогонку!

Внук Шурка сказал бы:

— Фальшивые деньги!

И все вдоволь бы посмеялись. Тогда бы он, как говорится, взял трибуну в руки и поведал что-нибудь приключенческое.

Неторопливые шаги Саула Исааковича поскрипывали то по песчаной дорожке, то по галечной, то давили яично-желтый толченый ракушечник. Он готов был сочинить ночное приключение, сочинить по всем правилам— вступление, развитие и развязка, заключительный удар добра по злу.

— Хрен! Суля, я забыла купить хрен! — Так встретила его Ревекка. Она уже успела метнуться на Привоз за щукой и цыплятами, но забыла необходимейший продукт.

Привоз, словно чернильное пятно на промокательной бумаге, растекся и расплылся по ближним улицам, и заборы, его ограничивающие, не означают никаких границ. Признаки близкого базара появляются далеко от него и будоражат городского человека, как будоражат рыболова запахи близкой воды, как охотника свежий след. Разве охота — только выстрел и добыча за плечами? Разве базар — только место, где меняют деньги на продукты?