Авраам Бен Иегошуа - Смерть и возвращение Юлии Рогаевой

Но для нас огонь всё еще горит, и мы летим на этот огонь, мчась и переворачиваясь в туннелях времени и пространства, спеша принести желанные сны этому уставшему мужчине, который лежит сейчас в углу полутемного зала, на чужом тонком матраце, укутавшись в чужие армейские одеяла. Судьба возложила на него специальную миссию, и вот он оказался теперь в далекой чужой стране, на бывшей секретной базе, среди незнакомых людей, и трудно ему, уставшему с дороги и погрузившемуся в тяжелый сон, обрести какое-нибудь осмысленное сновидение, которое можно было бы запомнить и даже, быть может, пересказать потом другим.

Потому мы и стремимся к нему, вестники воображения и ниспосылатели иллюзий, потому и мчимся, чтобы поскорей принести ему такое сновидение — влекущее и пугающее в своей двойственной сложности и единстве. Вот мы уже над ним, вот вплетаемся в его дыхание, соединяя воспоминания минувшего дня с забытыми желаниями далекого детства, разбавляя его страхи фантазиями и тревоги — страстями, пробуждая ревность и вызывая жгучую тоску. Тончайшие и прозрачные, неуловимые и незримые, творим в его дремлющем сознании ускользающие образы, таящие в себе скрытые смыслы, которые стремятся вырваться из тайных глубин души на ее поверхность.

Но, даже собравшись для общей цели, мы не узнаем друг друга. Ибо мы и сами непрестанно меняем форму, и творения наши так же неуловимо и непрерывно перетекают друг в друга, и вот уже два друга его детства сливаются в образ упрямого мальчишки, который тут же превращается в новобранца, погибшего от шальной пули, а из новобранца становится седым сержантом-сверхсрочником, а потом из-за сержанта появляется знакомый сосед с лицом дальнего родственника и вдруг распластывается в газетный снимок какого-то министра, пропускающий сквозь себя случайную женщину, которая когда-то, давным-давно, прошла мимо, растаяв вдали, и заставила вздрогнуть разочарованное, охладевшее сердце.

Сны, о, наши сны… и вот уже трепещут веки, под которыми рождается первая картина, и быстро поворачиваются яблоки глаз, чтобы следить за нею, и прорывается слабый вздох, и нога испуганно отбрасывает одеяло, и другая спешит за нею, словно под ними обеими ведущая под уклон дорога. Так счастливого пути тебе, наш путник, в краю твоих зыбких, странных сновидений…

Сначала он как будто спускается по каким-то широким гладким ступеням. Это дом в Иерусалиме, неподалеку от улицы, где живет его мать, тот новый дом, в котором он уже снял себе прелестную маленькую квартирку, чтобы въехать, как только она освободится. Он спускается по ярко освещенной лестнице, легко перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, и вдруг, как будто о чем-то задумавшись, пропускает входную дверь и вот уже оказывается ниже уровня земли, но по-прежнему продолжает спускаться, поначалу не замечая, что свет вокруг него постепенно тускнеет, и ступени становятся другими, более узкими и крутыми, и жилые этажи тоже давно уже кончились, превратившись в подвал, где расположено какое-то огромное бомбоубежище, которое ему вдруг очень хочется осмотреть. Теперь он не один на лестнице, его со всех сторон окружают какие-то старики, все в толстых и длинных шинелях и меховых шапках, они тоже спускаются вместе с ним, на ходу негромко переговариваясь друг с другом и тяжело вздыхая от усталости. Он вдруг понимает, что это туристская группа, пришедшая осмотреть бомбоубежище, но ему непонятно, где же экскурсовод — ведь должен же кто-то объяснить, куда и на что надо смотреть, но, пока он высматривает экскурсовода, его сон как будто выцветает и растворяется, и сквозь знакомый дом проступает другое, чужое здание, во дворе которого он на время укрыл свою покойницу, а эти старики уже совсем не туристы, а жильцы, и они спешат в бомбоубежище под домом, потому что только что послушно выполнили чей-то поспешный приказ нанести превентивный атомный удар по противнику и теперь хотят укрыться от неизбежного ответного удара. Но стены по обеим сторонам той лестницы, по которой они бегут, вдруг начинают сдвигаться, заворачиваясь вокруг узких, крутых каменных ступеней, а сама лестница, вместо того чтобы спускаться, начинает подниматься куда-то наверх, на старую церковную колокольню, и теперь все вокруг него почему-то спешат именно туда, и он тоже старается не отстать от всех, хотя прилетел из другой страны и должен изменить свою внешность и речь, если хочет спастись от гибели. Но когда он втискивается на площадку колокольни, оказывается, что это маленький душный зал, битком набитый испуганными людьми. Посреди возвышается какая-то прозрачная стеклянная перегородка, а за ней на невысоком помосте сидят те, кто недавно с таким преступным легкомыслием отдал этот ужасный приказ, но почему-то все они без лиц, видны только их силуэты, которые напоминают ему каких-то медленных, тупых животных, совершенно неспособных понять смысл и последствия своих действий, но в то же время настолько знакомых, что ему кажется, будто он их вот-вот опознает, в особенности того жирного, с широкой грудью, сплошь завешанной орденами и медалями, которые поблескивают на ней, как языки кровавого огня.

Так это и есть секретный подземный город? И ради этой войны, к которой он не имеет никакого отношения, ему пришло в голову свернуть с пути в свою новую квартиру, что, конечно же, было ужасной ошибкой, потому что теперь здесь никому не удастся выжить, смертельно раненный враг уже спешит воздать своим убийцам страшным возмездием, и на далеком горизонте зарницами вспыхивают молнии ответного удара, ему нельзя здесь больше оставаться, тем более что его сердце всегда было с Западом, а не против него, но он понимает, что опоздал, потому что какой-то гигантский молот вдруг опускается на убежище, вколачивая его еще глубже в землю, тошнотворный, кислый запах наполняет весь зал, и тот вдруг вытягивается вверх, так что с потолка по всем его стенам, разворачиваясь, как жалюзи, опускаются шведские стенки, а по ним, цепляясь за поручни, ползут и ползут бесчисленные фигурки людей, похожих на маленьких мохнатых зверьков, и он тоже поднимается за ними к узкому высокому окну, за которым покачивается знакомая с детства верхушка темно-зеленого кипариса, и его душа тут же устремляется навстречу этой зелени, и, повернув голову, он без всякого перерыва вдруг видит вокруг себя широкий зеленый мир на исходе весны, и яркое полуденное солнце пламенеет над ним в голубой чаше небес — это, наверно, какой-то праздник, потому что из распахнутых ворот его школы выбегают толпы детей с венками на головах, каждый торопится найти своих родителей, чтобы показать им маленькую, нарядную, игрушечную книжечку, приготовленную им в подарок, и он тоже ищет, но кого? ведь у него нет родителей, и его дочь тоже еще не родилась, хотя он уже совсем взрослый, даже после армии, но на самом деле он всё еще ученик, просто кто-то нарочно привязал его к дереву, чтобы он пропустил звонок с перемены, теперь он разгадал этот замысел и, быстро развязав веревки, бежит через цветущий сад по каменному мостику, выгнувшемуся над бассейном, взлетает по широким ступеням школьной лестницы на самый последний этаж, где находится его восьмой «А», но классная комната пуста. Наверно, она заболела, думает он, или все ребята просто сбежали с урока, но на доске почему-то написаны загадочные, наполовину латинские буквы, а на столе лежит ее счетная линейка, которую она привезла с собой со своей далекой родины, чтобы в перерывах между уборкой учить их геометрии. Он берет линейку, согретую солнечным светом, но, когда поворачивается к двери, видит, что это учительская, но там тоже пусто, его любимую учительницу геометрии вызвали к директору, тот хочет ее уволить, а может быть, взорвать, и ее нужно спасти, даже школьная секретарша с ребенком на груди кричит, чтобы он поторопился, потому что учительница уже вошла в директорский кабинет, но на ней почему-то нет рабочего халата и белого колпака на голове, она в легкой цветастой летней кофточке, широкий открытый ворот обнажает ее сильную, чувственную шею и алебастровые округлые плечи такой белизны, как будто из них вытекла последняя капля крови. Вот только лицо ему никак не удается разглядеть, потому что от близости к ней у него кружится голова, и он вдруг ощущает такое острое и сладостное наслаждение, какого не испытывал никогда в жизни.