Вионор Меретуков - Меловой крест

…В который раз все стало предельно ясным и понятным.

В который раз я сказал себе: эврика!

В который раз познана истина!

В который раз были разрешены все вопросы. Или, вернее, они, эти вопросы, стали бессмысленны. Все эти — зачем родился, зачем жил и зачем умер.

Голова была пуста, как у новорожденного. Удивительно светлое, чистое, прямо-таки стерильное, чувство!

Хорошо умереть, когда ты опустошен близостью с женщиной.

Познав высшее из наслаждений, можно спокойно и равнодушно наблюдать, как мир обваливается и летит в пропасть. Как, зловонно чадя, сгорает жизнь.

Все, что должно было произойти со мной дальше, не представляло для меня в этот момент ни малейшего интереса.

И можно было без сожалений и ропота отойти в лучший из миров. Это и будет высшая познанная справедливость…

Или счастье, если его понимать, как полное отсутствие желаний…

Мое внутреннее состояние в эти мгновения можно было определить как благодушие, смешанное с полнейшим безразличием ко всему, что происходило во мне и вне меня…

И только бесконечная скорбь при воспоминании о давнем грехе лежала на самом дне утомленного любовью сердца…

Я перечел написанное, и снова меня разобрал злой смех.

Глупец, я пытался описать чувства… Хотел на бумаге воссоздать трогательную и откровенную сцену любви, а родилась беспомощная карикатура на обожаемую обывателем "клубничку"… Это надо же, сравнить ласковое, нежное лоно с проломом в кирпичной стене!.. Какое-то взятие крепости, будто вырванное из "Сказок тысячи и одной ночи"…

Прав был известный мудрец, сказавший, что смешное и трагическое — независимо от нашего желания — всегда идут рядом. И как комично, даже для благожелательно настроенного читателя, должны выглядеть потуги кажущегося циника, вообразившего себя на миг героем-любовником и подражающего сразу нескольким когда-то прочитанным писателям!

И опять этот — незаметно для пишущего — вкравшийся в текст фальшивый пафос…

Хотел дать себе зарок не писать подобных сцен — непосильных для меня, но потребность высказаться, видимо, всегда сильнее здравого, но слабого намерения помолчать.

Оправданием мне может служить лишь уверенность в том, что искренность очень часто выглядит лживо. Пример? Извольте. Кому поверит юная девушка? Прожженному ловеласу с кавалерийскими усами или робкому, запинающемуся на каждом слове, неопытному влюбленному? То-то… Так и в литературе…

…И вообще описывать ощущения, которые испытывал когда-то, очень давно, занятие неблагодарное. И каким бы богатым ни было воображение, воспоминания об ощущениях неизмеримо слабее самих ощущений.

И тут ничего не поделать. Как бы ты ни тужился, напрягая память, пытаясь пережить заново то, что волновало тебя, например, во время потрясшей тебя много лет назад близости с нежной и чувственной женщиной, тебе никогда не удастся избавиться от чувства тоскливой пустоты и осознания искусственности воссоздаваемой памятью тени живого человека.

Это все равно, что заниматься любовью с дряхлой старушенцией, таращась при этом на цветную фотографию девицы с роскошной грудью и сексапильно приоткрытыми коралловыми губками…

По-настоящему пережить чувство можно, лишь снова испытав его.

Поймал! Опять трюизм, опять банальность! — радостно завопил мой всегда честный внутренний голос…

Воссоздать чувства… — какое откровение! Какое сильное откровение!..

…Я, как полено, лежал на постели, и отсутствие мыслей в звенящей, пустой голове успокаивало меня.

Я поцеловал Дину в мягкие усталые губы и почти тут же заснул.

Мне снился сон…

Та же комната в отеле. Та же постель. Но Дины нет. Я один. Лежу и вспоминаю…

Много черных пятен на моей совести.

Я был женат. Это было давно. Во сне я увидел свою жену такой, какой она была незадолго до смерти. Она не обвиняла меня, хотя все знала. И то, что не обвиняла, было страшнее всего.

Она была верующим человеком. И религиозное чувство, как это часто бывает, обострилось, когда она поняла, что опасно больна.

Несчастная, она мелом начертила кресты на всех дверях в нашей квартире, суеверно полагая, что это помешает злой силе прокрасться в дом и убережет ее от болезни.

А злая сила жила все время рядом. Жена не знала этого. Она думала, что рядом с ней друг…

Я, почти обезумевший и смертельно уставший от ее болезни, ночью вставал и предательски стирал оберег. Стирая меловые кресты, я, желая ей смерти, проклинал себя и плакал… Я подло мечтал о свободе…

А когда эта свобода пришла, то я возненавидел себя и свободу, потому что оказалось, что мне омерзительна и ненавистна такая свобода. Свобода, полученная такой ценой…

Но было поздно. Предательство свершилось. И хотя о нем не знал никто кроме меня, я с ужасом осознал, что жить мне с этим грузом вины — до гробовой доски.

После смерти жены я почти год нигде не бывал, перемалывая, переживая, переосмысливая свое горе. И свое предательство.

Когда я выдирался из запоев, то снова и снова мучил себя вопросом, а стоит ли вообще жить?

Да и зачем, собственно? Ради чего? Или — ради кого? Детей, которые, наверно, могли помочь мне нащупать что-то, связанное с осмысленным существованием, у меня не было. Творчество? Полно, друг мой, какое там, к черту, творчество, когда из моей дергающейся руки выпадала кисть…

Горе… Как его опишешь? Четыре стены, четыре угла. Окно, и в нем грязная безликость двора. Волчий вой, прерываемый взрывами рыданий… Неужели это я? Больное посеревшее лицо с ввалившимися, безумными глазами, смотрящими внутрь черной души, — таким я видел себя, когда бросал взгляд в зеркало.

Мысль о самоубийстве иногда по ночам бередила сознание, но каждый раз мне бывало лень встать и плеснуть себе в стакан яду…

…Я не был стар, природа наделила меня крепкой, здоровой психикой, да и время шло. А время, как известно, хоть и суровый, но верный лекарь.

Однажды ночью мне показалось, что я нашел ответ. Мне приснилась юная прекрасная женщина. Я до сих пор не знаю, попадаются ли нам, скептикам и маловерам, такие женщины в реальной жизни.

Она обнимала меня, ласкала, успокаивала. Я по-детски всхлипывал и радовался ей. А она мягкой, почти материнской, рукой гладила меня по голове и говорила, что спасение во мне самом. Но не в сегодняшнем, почти спившемся неудачнике, а в том будущем Бахметьеве, каким я скоро стану и которому предстоит еще долгая жизнь. И в жизни этой еще будет столько всякого-разного, что не мешало бы мне к этому себя хорошенько подготовить.

И началось тогда мое выздоровление. Началось мое медленное возвращение в жизнь.

…Внезапно я проснулся. Посмотрел на часы. Без пяти три. Оказывается, я спал лишь мгновение. Но этот мимолетный сон вместил в себя страшный год моей прошлой жизни.