Элизабет Страут - Оливия Киттеридж

— Все это планировали дети.

Рука оказывается рукой младшей дочери Марлен: она, в голубом бархатистом свитере и темно-синей юбке, втискивается между Марлен и Керри и кладет голову на плечо матери, прижимаясь к ней всем своим пухленьким телом девочки-подростка.

— Все говорят, какая хорошая служба была, — повторяет Марлен, отводя длинные локоны дочери с ее глаз. — Вы и правда все очень здорово устроили.

Девочка кивает и прижимается головой к руке матери чуть ниже плеча.

— Великолепно устроили, — произносит Керри, опрокидывая в рот остатки виски из бокала так, будто это всего лишь чай со льдом.

А Оливия, глядя на все это, ощущает — что? Зависть? Нет, разве можно завидовать женщине, которая только что потеряла мужа? Но чувство недостижимости — вот как она определила бы это. Эта пухленькая, добросердечная женщина, сидящая на диване, в окружении своих детей, кузины, друзей — она недостижима для Оливии. Оливия сознает, какое разочарование это чувство несет с собой. Потому что зачем же в конечном счете она пришла сюда сегодня? Не только потому, что Генри сказал бы, что надо пойти на похороны Эда Банни. Нет, она пришла в надежде, что рядом с чужим горем в ее собственную темницу пробьется лучик света. Однако она остается отдельной от всего этого — от этого старого дома, от заполнивших его людей, кроме, пожалуй, одного голоса, который начинает звучать громче всех остальных.

Керри Монроу пьяна. В своем черном костюме она встает у дивана и высоко поднимает руку.

— Коп Керри, — говорит она очень громко. — Да-да, вот кем я должна была быть. — Она смеется и пошатывается.

— Потише, Керри, — советуют ей присутствующие. — Осторожно! — И Керри с размаху усаживается на подлокотник дивана, сбрасывает черную туфельку и взмахивает ногой в черном нейлоне. — А ну, лицом к стене, подонок!

Это отвратительно. Оливия поднимается со стула. Пора уходить, прощаться не обязательно. Никто и не заметит, что она ушла.

Начинается отлив. У берега вода спокойная, металлического цвета, хотя подальше, за скалой Лонгуэй-Рок, она уже волнуется, даже видны пара-другая барашков. В бухте буйки вершей для омаров слегка покачиваются, и чайки кружат над причалами близ марины. Небо все еще голубое, но на северо-востоке горизонт обрамлен растущей грядой облаков, а на Алмазном острове гнутся верхушки сосен.

Оливии все-таки не удается покинуть этот дом. Ее машина на въездной аллее заблокирована другими машинами — ей пришлось бы просить всех подряд, вызвать суету, а ей этого вовсе не хочется. Так что она отыскивает себе симпатичное уединенное местечко, деревянный стул прямо под верандой, поближе к углу, где можно посидеть и посмотреть, как облака медленно затягивают небо над заливом.

Мимо проходит Эдди-младший со своими двоюродными. Они не замечают, что Оливия там сидит, и исчезают, спускаясь по узенькой тропке между кустами восковницы и ругозы; вскоре они снова становятся видны — на берегу, Эдди-младший плетется позади всех. Оливия наблюдает, как он подбирает камешки и пускает их по поверхности воды. На веранде прямо над нею раздаются шаги — громыхают тяжелые башмаки крупных мужчин — грох-грох… Голос Мэтта Грирсона произносит протяжно:

— Нынче вечером, попозже, прилив точно высокий будет.

— Ага, — отвечает ему кто-то другой… Донни Мэдден.

— Марлен зимой будет одиноко тут, на отшибе, — через некоторое время говорит Мэтт Грирсон.

Упаси бог, думает Оливия, сидя на своем стуле под верандой. Беги, Марлен, беги со всех ног. Большое трепло этот Мэтт Грирсон.

— Думаю, она справится, — отвечает, помолчав, Донни. — Другие же справляются.

Через несколько минут их башмаки громыхают обратно в дом. Оливии слышно, как захлопывается дверь. Другие справляются, думает она. Это правда. Но она глубоко вздыхает, и ей приходится поменять положение на деревянном стуле, потому что это в то же время и неправда. Она рисует себе Генри, менее чем год тому назад отмеряющего, сколько чего ему нужно для плинтусов в их новой комнате: он опустился на четвереньки, передвигаясь по полу с сантиметром, и называл ей цифры, а она их записывала. Потом он встал на ноги, Генри, такой высокий: «Ну хорошо, Олли. Давай-ка выводи упряжку собак, помчимся в город». Поездка в машине. О чем они тогда разговаривали? Ох, как ей хочется вспомнить, но вспомнить она не может. В городе, на парковке у магазина «Купи и сэкономь», из-за того что после магазина стройматериалов им понадобилось купить молоко и сок, она сказала, что посидит в машине. И так закончилась их жизнь. Генри вылез из машины и упал. И больше не встал, больше никогда не прошел по галечной дорожке к их дому, больше никогда не произнес разумного слова, лишь иногда его огромные зеленовато-голубые глаза смотрели на нее с больничной кровати.

А потом он ослеп; теперь он больше никогда не сможет ее увидеть. «Да и не на что тут смотреть, — сказала она ему, когда пришла с ним посидеть. — Немножко похудела, мы с тобой ведь больше не едим на ночь крекеры с сыром. Но думаю, я выгляжу ужасно». Он сказал бы: «Да нет, Олли! На мой взгляд, ты чудесно выглядишь». Но он ничего не говорит. Бывают дни, когда, сидя в своем инвалидном кресле, он даже головы не повернет. Она ездит туда каждый день и сидит с ним. Вы святая, говорит ей Молли Коллинз. Господи, как можно быть такой глупой? Перепуганная старуха — вот что она такое: все, что она теперь знает, — это что когда солнце заходит за горизонт, время ложиться спать. Другие справляются. Она не так уж уверена. Тут-то отлив все еще продолжается, думает она.

Эдди-младший все еще на берегу, продолжает запускать по воде камешки. Его двоюродные ушли, там, внизу, на камнях, один только Эдди-младший. Бросает и бросает плоские камешки. Оливии приятно, что он так искусно это делает, камешки подпрыгивают — прыг-прыг, прыг-прыг, — несмотря на то что вода уже не спокойна. Оливии нравится, как Эдди сразу же наклоняется, сразу находит плоский камешек и запускает его по воде.

Но тут возникает Керри. Откуда же она взялась? Должно быть, она спустилась к берегу с другой стороны дома, потому что вот же она, здесь, без туфель, в одних чулках, на каменистом берегу, качаясь бредет по обросшим ракушками камням, зовет Эдди. Она что-то говорит ему, и это ему не нравится. Оливия может разглядеть это даже отсюда, со своего места. Он не перестает швырять камни, однако в конце концов оборачивается к Керри и что-то говорит, а Керри протягивает к нему руки, вроде как умоляя его о чем-то, но Эдди-младший только отрицательно качает головой, и Керри через несколько минут возвращается с берега наверх, карабкаясь по камням, явно совершенно пьяная. Запросто могла бы и шею там себе свернуть, думает Оливия. Но Эдди-младшего это, по всей видимости, нисколько не заботит. Он швыряет камешек, на этот раз со всего маху: слишком сильно — камешек не прыгает, он с плеском уходит под воду.