Элизабет Страут - Оливия Киттеридж

За столиком на четыре персоны они сидели под углом друг к другу, так что оба могли видеть бухту, яхты и рыбачьи суденышки, и буйки, чуть покачивающиеся под легким вечерним ветерком. Оливии казалось, что Джек сидит слишком близко, его широкое волосатое запястье заслоняло его бокал.

— Я знаю, что Генри долгое время был в инвалидном доме, Оливия. — Он взглянул на нее своими очень голубыми глазами. — Вам, должно быть, тяжко пришлось.

Вот так они и разговаривали, и это было как-то приятно. Им обоим нужен был кто-то, с кем можно поговорить, кто-то, готовый выслушать, и они оба делали это друг для друга. Они слушали. Говорили. Снова слушали. Джек ни разу не упомянул о Гарварде. Когда Оливия с Джеком принялись за декофеинизированный кофе, далеко за суденышками садилось солнце.

На следующей неделе они встретились за ланчем в небольшом кафе у реки. Возможно, из-за того, что время было дневное и весеннее солнце ярко освещало траву за окном, в которое были видны припаркованные машины, посылавшие сквозь окно слепящие осколки отраженного солнечного сияния, — возможно, эта «послеполуденность» сделала их встречу не такой приятной, как предыдущая. Джек выглядел утомленным, но сорочка на нем была дорогая и свежеотглаженная; Оливия чувствовала себя толстой и неуклюжей в длинном жилете, который сшила себе сама из старого комплекта драпри.

— А ваша жена шила? — спросила она.

— Шила?

Он будто даже не знал, что означает это слово.

— Шила. Делала вещи из ткани.

— Ах это. Нет.

Однако, когда она сказала, что они с Генри сами построили свой дом, Джек проронил, что хотел бы на него взглянуть.

— Отлично, — согласилась Оливия. — Поезжайте за мной.

Оливия наблюдала в зеркале заднего вида, как его красная машина шла вслед за нею; он парковался так неумело, что чуть не погубил молодую березку. Она прислушивалась к его шагам на крутой дорожке к дому. Чувствовала себя словно вытащенный из воды кит, представляя, как выглядит ее обширная спина в глазах Джека Кеннисона.

«Тут очень мило, Оливия», — сказал он, резко наклонив голову, хотя высоты вполне хватало, чтобы он мог стоять прямо. Она показала ему комнату-«лентяйку», где можно было лежать и видеть сквозь все стекла эркера сад на склоне холма. Она показала ему библиотеку, построенную за год до того, как с Генри случился удар, библиотеку, с потолком как в соборе и с потолочными окнами. Он рассматривал книги на полках, и ей хотелось сказать: «Прекратите!» — будто он читал ее дневник.

— Он словно ребенок, — рассказывала Оливия Банни. — Честное слово, он взял мою деревянную чайку, повертел в руках, поставил не на то место; потом взял керамическую вазу, которую нам в какой-то год Кристофер подарил, и ту тоже перевернул вверх дном. Что он увидеть хотел — цену, что ли?

— Мне кажется, ты слишком строга к нему, Оливия, — сказала Банни.

Так что Оливия больше о нем с Банни не говорила. Она не рассказала Банни, как они снова ужинали вместе на следующей неделе, как он поцеловал ее в щеку, когда они на прощание желали друг другу спокойной ночи, как они съездили в Портленд и пошли на концерт, и в тот вечер он легонько поцеловал ее в губы. Нет, о таких вещах говорить было нельзя: это никого не касалось. И разумеется, никого не касалось, что Оливия, в свои семьдесят четыре года, по ночам лежала без сна и думала о его руках, обнимавших ее, и рисовала себе то, чего не рисовала — и не делала — уже многие годы.

И в то же время мысленно она его критиковала. Он боится одиночества, думала она. Он — слабый. Мужчины вообще слабые. Может, хочет, чтобы кто-то ему еду готовил, прибирал за ним. В этом случае он не под тем деревом лает. Он говорил о своей матери так часто и в таких хвалебных тонах, что там наверняка что-то не в порядке. Если ему мамочка нужна, то пусть лучше поищет где-нибудь в другом месте.

Пять дней лило как из ведра. Неприятный, тяжелый дождь — вот тебе и весна. Дождь был холодный, осенний, и даже Оливия, с ее неодолимой потребностью ходить по тропе вдоль реки, не видела смысла в утренних поездках туда. Она была не из тех, кто носит с собой зонтик. Приходилось пережидать ливень в машине перед кафе «Пончики Данкина», с собакой на заднем сиденье. Просто адские дни. Джек Кеннисон не звонил, и Оливия ему не звонила. Она думала, что он, вероятно, нашел какую-то другую женщину — слушать о его горестях. Рисовала себе, как он сидит рядом с какой-то женщиной на концерте в Портленде, и думала о том, что могла бы пустить ему пулю в лоб. И опять она думала о собственной смерти: «Пусть она будет быстрой». Она позвонила Кристоферу в Нью-Йорк.

— Ну как ты? — спросила она сердито, потому что он сам никогда ей не звонил.

— Прекрасно, — ответил он. — А ты как?

— Ужасно, — сказала она. — А как Энн и дети?

Кристофер женился на женщине с двумя детьми, а теперь у них родился и его сын.

— Все на ногах, всё еще ходят?

— Всё еще ходят, — отозвался Крис. — Суматоха безумная.

Тут она его чуть не возненавидела. Ее жизнь когда-то тоже была суматошной до безумия. Ты только погоди, подумала она. Все считают, что они всё знают, а сами не знают ни черта!

— Как прошло твое свидание?

— Какое свидание? — спросила Оливия.

— Да с тем дядькой, которого ты терпеть не могла.

— Это было не свидание, черт побери!

— Ладно-ладно, так как оно прошло?

— Замечательно, — ответила она. — Он кретин, и твой отец прекрасно знал это.

— Папа его знал? Ты никогда мне не говорила.

— Он не знал его, чтобы знать, — объяснила Оливия сердито, — он знал его издали. Достаточно, чтобы понять, что он кретин.

— Теодор плачет, — сказал Кристофер. — Мне надо идти.

И тут — словно радуга — позвонил Джек Кеннисон.

— Предполагается, что к завтрашнему дню прояснится. Встретимся на тропе у реки?

— Не вижу, почему бы нет, — ответила Оливия. — В шесть часов я выезжаю.

Утром, когда она въезжала на гравийную площадку у реки, Джек Кеннисон уже стоял там, прислонившись к своей красной машине, и кивнул Оливии, не вынимая рук из карманов. Он был в ветровке, которой она раньше на нем не видела, — голубого цвета, такого же, как его глаза. Ей пришлось достать из багажника кроссовки и надеть их прямо у него на виду, что было ей очень неприятно. Кроссовки она купила в отделе мужской обуви сразу после смерти Генри. Широкие, бежевые, они все еще нормально зашнуровывались, все еще «ходили». Оливия разогнулась, тяжело дыша.

— Пошли, — выговорила она.

— Мне может захотеться отдохнуть на скамье, отмечающей первую милю. Я знаю, что вы любите идти вперед не останавливаясь.

Оливия взглянула на него. Его жена умерла пять месяцев назад.

— Я буду отдыхать с вами, когда вам захочется отдохнуть, — пообещала она.