Владимир Данихнов - Девочка и мертвецы

— Чего это вы чудите, товарищ майор?

— Я чудю? — Рыбнева едва не перекосило. — А не ты ли, дядь Вася, сегодня учудил: девушку по имени Александра убил?

— Александру… — пробормотал дядь Вася, пятерней сжимая сморщившееся лицо. — Так ты, майор, сюда мстить пришел?

— Разве это месть? — пробормотал Рыбнев, усаживаясь на кровать. — Месть — это когда двое благородных, один оскорбление в лицо кидает, а второй ему в сердце стреляет. А тут не месть, а человеческий суд над мразью: по-другому не назовешь.

— Потому вас и ненавидят, цепные псы олигархов, — заметил дядь Вася злобно. — Простой народ быдлом считаете!

— Когда этот народ зверски убивает мою женщину, я перестаю считать его кем бы то ни было: я просто давлю его, как мерзкого червя, — сказал Рыбнев.

— Может, и прав был Ионыч, когда твою девку резал, чтоб ты от него отстал и вездеход забрать не мешал! — в ярости закричал дядь Вася. — Ты, мил человек, с таким отношением к народу ничего иного не заслуживаешь!

— Ионыч… — прошептал Рыбнев, напрягшись. — Так, получается, на вездеходе он все-таки…

— Да, — буркнул дядь Вася, растеряв вдруг пыл. — И девку твою он, конечно, того… зря, в общем. Ты прости, майор.

— Этот твой Ионыч, получается, опаснейший убийца, — сказал Рыбнев, вставая. Направил оружие на дядь Васю. — За пособничество особо опасному преступнику я приговариваю вас, почтенный Арзамас Пилонов, к высшей мере социальной справедливости: к смертной казни. — Добавил тише: — Прости, дядь Вася. Видит бог, ты мне был в чем-то симпатичен. — И выстрелил. Попал четко: прямо в лоб. Дядь Васю откинуло: головой врезался в тумбочкину дверцу, снес ее, хлипкую, с петель и плотно застрял.

В комнате потемнело.

Рыбнев подошел к окну. За окном с небесных вершин на грешный снег стекала живая коричнево-серая масса, словно болотная жижа или чего похуже. Сквозь щели в окнах в квартиру проникала гнилостная вонь; Рыбнев зажал пальцами нос. Он смотрел на эту жижу, готовую в любой момент затвердеть и выдвинуть из себя щупальца, которые с легкостью снесут стены дома, и жалел о том, что теперь уж точно не догонит Ионыча. Подумал о рядовом Лапкине: как он там? Ушел ли с мальчишкой? Потом мелькнула мысль о бездне, и Рыбнев до рези в глазах уставился в стену жижи. Жижа набухла в одном месте, надулась, как воздушный шарик, тонкая серая пленка лопнула, и в том месте возникло гигантское глазное яблоко; бездна уставилась на Рыбнева, подслеповато щурясь и воняя.

И тогда Рыбнев заржал, словно жеребец, кирпичом пришибленный; и смеялся товарищ майор ровно до тех пор, пока под напором мертвого чудовища не обвалилась крыша.

А потом уснул: на долгих два года.

Вездеход шел мягко. Сокольничий успевал одной рукой рулить, а другой гладил Катенькину горячую голову. Девочка свернулась калачиком на сиденье и положила голову ему на колени. Ее трясло, и она надрывно кашляла. Ионыч отодвинулся от Катеньки подальше и дышал в сторону, чтоб не подхватить заразу.

Из города выехали без происшествий; чуть, правда, не столкнулись с другим вездеходом, спешно покидавшим Пушкино, но, слава богу, разминулись.

— Куда едем, Ионыч? — спросил Федя.

— А поехали-ка домой, Федор, — решил Ионыч. — Вдоволь мы по свету попутешествовали, но места лучше, чем дом, по-моему, так и не нашли.

— Это ты прав, Ионыч, — сказал сокольничий, вставляя на место вытекший глаз. — Ну а если нас там поджидают?

— А и пусть! — задорно воскликнул Ионыч. — Довольно нам бегать, словно трусливым зайцам: пора встретить опасность лицом к лицу. Поехали домой!

— Смелый ты человек, Ионыч! — Сокольничий чуть не прослезился. — Ну и я тогда смелым буду! Поехали — чего нам страшиться в собственном-то доме! — И он повернул руль.

Ехали молча. Катенька кашляла и тихонечко плакала в лихорадочном полусне.

Ионыч спросил:

— А тарелка как?

— Полил я ее кипяточком из заварочного чайничка, Ионыч. Зеленая лампочка горит.

— Это ты молодец, Федор. Главное не забывай: важнее этого артефакта у нас ничего нет.

— Помню, Ионыч. Как не помнить?

Вездеход тряхнуло.

— Что такое? — возмутился Ионыч. — Откуда на хорошей русской дороге неровности поверхности?

— Это не неровности, это мы серого нечаянно сбили, — ответил Федя. — На дорогу вышел, мертвый придурок.

— Да?

— Кажись, в лепешку его…

Ионыч схватился за живот и засмеялся.

Сокольничий старательно вторил ему: Ха. Ха. Ха.

Тем временем Марик подошел к раскатанному по асфальту Машке. Машка попытался улыбнуться расплющенными губами.

— Убийц… — пробормотал он и стал медленно растворяться.

— Я буду звать тебя Болесвет Хапугин, — прошептал Марик. — Как же так. Столько шли и… забыл слово.

Мертвый мальчишка посмотрел вслед уезжающему вездеходу. Подошел к обочине, наклонился и похлопал ладонью по снегу. Искры входили в мертвое тело мальчика, словно крохотные иголочки. Марик почувствовал небывалый прилив сил; что-то изменилось, и снег зарядил его энергией до отказа. Мальчишка выпрямился и быстро пошел за вездеходом, молясь про себя:

— Забыл слово. Забыл слово. Забыл слово.

— Вот так, Катерина, и стал наш Федя серым, — по-пьяному добрым голосом сказал Ионыч. — И случилось это ровно год назад. Потому мы сегодня и празднуем этот великий день; в славном городе Пушкино его называли когда-то днем сырости.

— Серости, Ионыч, — поправил сокольничий.

— Заткнись, Федя, — небрежно бросил Ионыч. — И в этот день, Катенька, и в последующий за ним погибла чертова уйма народа.

Катенька хотела спросить, зачем праздновать такой грустный день, но постеснялась испортить торжественный момент.

Сокольничий печально вздохнул, положил в рот добрую ложку гречневой каши с подмерзшим сливочным маслицем.

— Совсем вкуса не чувствую, — пожаловался он. — Отмерли мои вкусовые рецепторы из-за смерти, грусть-то какая.

— Дядя Федя, бедненький! — По Катенькиным щечкам поползли похожие на муравьишек слезы.

— Но хоть наш Федя и стал не такой как все, — степенно продолжал Ионыч, — это не значит, что ты, Катька, имеешь право насмехаться над ним и всячески указывать на его неполноценность.

Сокольничий грустно покивал.

— Что вы, дяденька! — Катенька сложила ладошки ковшиком. — Разве могу я обидеть дядю Федю, пусть даже нечаянно!