Кэндзабуро Оэ - Эхо небес

Помню, добавил еще вот что: «Одиноко живя здесь, в Мехико, я был чудовищно угнетен звонком из Токио с сообщением о припадке, который вызвал временную слепоту Хикари; сердце буквально разрывается от жалости к нему, ведь это еще одно испытание, через которое ему приходится пройти, но то, что он все еще жив, дает мне силы держаться. У вас, разом потерявших Мусана и Митио, этого утешения нет».

Жена собиралась уже переслать письмо Мариэ, но та как раз зашла, и оно было передано ей прямо в руки. Как и в предыдущий раз, Мариэ поколебалась, прежде чем взяться за чтение, а потом без обиняков заявила: «Если бы не последний абзац, я просто не поняла бы, что именно он пытается сказать. Но он действительно сострадает тому, что случилось с нами, ведь правда? Сидит там, бедняжка, в Мехико, совсем один… и слишком далеко от нас, чтобы его сочувствие могло быть ощутимо… к сожалению…»

Прочитав это в письме жены, я подумал, что слова, сказанные Мариэ в Токио (явно не просто под влиянием момента), перекликаются с тем, что бродит у меня в голове здесь, в Мехико, хотя и кажется, что наши мысли текут в разных направлениях. Раз в неделю я отправлялся в колледж; остальные шесть дней проводил в снятой квартире; вокруг все говорили по-испански, я изредка улавливал смысл одного-двух слов, но в целом был отрезан от других жильцов дома. Такая изоляция способствовала тому, что тревога, охватившая меня при известии о новых припадках сына, стала особенно острой. Глядя на вещи трезво, я понимал, что тоска, которую я испытываю по ночам в далеком Мехико, никак не поможет ему там, в Токио, и все-таки иногда, словно во сне, всплывало ощущение: пусть эта постоянно гложущая меня боль каким-нибудь образом обретет силу сочувствия и поможет ему держаться…

Я отправился в магазин иностранной книги, расположенный в центре Мехико на углу авениды Ла Реформа и авениды Инсургентес (она проходит через весь город, а живу я в самом северном ее конце), чтобы купить там все, что удастся: романы, письма, критические статьи Фланнери О'Коннор, которую изучала Мариэ. Заправлявшая магазином заносчивая блондинка, мексиканка, производившая впечатление женщины, в которой нет ни капли индейской крови, отнеслась к моей просьбе с явным неудовольствием и объяснила по-английски, с сильным акцентом: «Эту писательницу почти не спрашивают, но изредка приходит кто-нибудь вроде вас, синьор, и разом скупает все, что есть на полках. Теперь придется заказывать заново. Когда появится следующий почитатель, сказать очень трудно, но мы должны Держать марку!»

Вернувшись к себе, я уселся, чтобы приняться за ее книги, но сразу споткнулся о слово «волчанка», упомянутое в том месте в предисловии, где говорилось о неизлечимой болезни, которой О'Коннор страдала с юности (только вернувшись в Японию, я сумел прочитать о ней на своем родном языке). Эта болезнь, еще больше подчеркивающая пугающее воздействие самих книг, создавала ощущение почти невыносимой жестокости от того, что Мариэ погружалась в такой безысходный и не дающий надежд на спасение мир. Без защиты, которую получала О'Коннор благодаря ее несгибаемой вере, Мариэ, скорее всего, оказывалась открытой всем ветрам — попросту отданной на растерзание жестокой тоске, переполняющей книги этой писательницы…

Судя по письмам, О'Коннор принадлежала к породе интеллектуалов, с холодной отрешенностью воспринимающих свои физические страдания. Незаурядное чувство юмора, порожденное, вероятно, другой стороной ее личности, чем та, что взрастила религиозность, как блестки, проглядывало иногда в ее письмах, но я со страхом думал, что этот налет комического, подобно вдруг ударяющему в глаза солнцу, вероятно, только усугубит гнетущую Мариэ депрессию. Если возможно сравнить трагедию в Идзу с волчанкой, то Митио и Мусан — ее жертвы. И если нужно собирать мужество в кулак для борьбы с проявлениями волчанки, то какой прок от этого теперь Мариэ?

В конце концов я решил отложить пока книги О'Коннор и взялся за «Серебряного голубя» Андрея Белого (одного из русских писателей начала двадцатого века) — книгу, которую купил вместе с другими, и вскоре она поглотила меня целиком. Россия накануне революции, закипающая энергия масс, которая не имеет еще ясного направления, но уже сотрясает до основания устои православия; терзания и мечты городского юноши, оказывающегося в этот переломный момент в русской деревне; рябая Матрена, которая, соблазняя его, затягивает в свою секту. Действие ее чар было настолько сильным, что в прямом смысле пробрало меня до печенок.

Я читал до рассвета, и когда наконец уснул, то увидел сон, явно навеянный Андреем Белым и так пронизанный чувственностью, что только после колебаний решился записать его в простенький дневничок, который вел здесь, в Мехико. Мне было тогда за сорок, но впервые с момента женитьбы я уехал из дома больше чем на три месяца. Приснившаяся мне Мариэ была такой, как я ее уже описывал: с мокрыми волосами после плавания в спортклубе. Лицо, очерченное так жестко, как это не бывает у молодых женщин, изрыто оспинами. Но мне почему-то понятно, что это шрамы, оставшиеся после потери Мусана и Митио. Оспины придавали ей такую грубую соблазнительность, какой я никогда не ощущал прежде, но глаза светились прозрачной и ясной внутренней собранностью. Я вспомнил, как Белый писал, что вульгарно-чувственное рябое лицо Матрены излучало, когда она нашептывала слова любви, «чистый сапфировый свет, заставляющий вспомнить о тонком звуке волынки».

В моем сне имя «Мариэ» звучало почти как «Матрена». С кружевной шалью на плечах, не скрывавшей округлые груди Бетти Буп, от пояса и ниже обнаженная, она сидела, положив ногу на ногу, на черном стуле из пластиковой соломки. Я стоял перед ней, но немного ниже, так что моя голова приходилась вровень с ее коленями. Мариэ смотрела на меня, как на ребенка, сверху вниз. Ей нужно было что-то сказать мне, и я должен был покорно это выслушать. Возражений она бы не потерпела; насмешливая улыбка, игравшая у нее на губах, отсекла бы их еще прежде, чем я сумел открыть рот.

Левая нога Мариэ, лежавшая на другом колене, была поднята так высоко, что я видел бы гениталии, но всю промежность скрывало нечто, похожее на дьявольский хвост, вывернутый от кончика к корню и весь покрытый вьющимися, густыми черными волосами. Отчасти это была Матрена-совратительница, явившаяся в таком обличье в мой сон, но вспомнил я и другое — что-то из тех секунд, когда Мариэ проплыла мимо меня в бассейне, ее ноги пропарывали воду как лезвия ножниц, а между ними мелькнули темные волосы, свободно качнувшиеся будто водоросли и тут же прилипшие к внутренней стороне бедра…

«Бог (если предпочитаете, назовите его „космической волей“) отнял у меня моих бедных детей, — разжав накрашенные губы Бетти Буп, сказала Мариэ из сновидения. — И сделал это чудовищно. Придал всему такой вид, словно это они решили умереть, но ведь они были еще несмышленыши и не могли бы уйти в иной мир, не искуси их кто-то, разве не так? Все это задумал Бог. И теперь я хочу взять реванш. Если предполагается, что он творит „добро“, я буду делать обратное — намеренно творить „зло“. Вот почему у меня такой вид: для начала я хочу выглядеть воплощением зла. Но, боюсь, вряд ли способна на большее.