Томас Фогель - Последняя история Мигела Торреша да Силва

В своей речи Рибейро изобразил весь мир как лабиринт, как в малом, так и в большом, говорил о маршрутах первооткрывателей и караванных путях через пустыни, о разветвленных дорогах западноевропейских паломников и быстро развивающейся сети торговых путей.

— Возможно, что самое сложное путешествие, которое предпринимает человек, это изнуряющее путешествие по переплетающимся тропам, где необходимо раздумывать, искать обходные пути; оно поглощает все твое время, требует долготерпения и хладнокровия.

Студенты зашумели, не соглашаясь.

— У насильников прямые пути, — считал один.

— Пуля летит к жертве не из-за угла, — сказал другой.

— У кого власть, тот смеется над лабиринтом!

— Или сидит внутри него.

— Или, вернее сказать, разрушает лабиринт, как Александр разрубил гордиев узел.

— Через несколько лет Александр был мертв, а его империя распалась. — Рибейро обратил внимание студентов на этот факт. — Евреи сорок лет блуждали по лабиринту пустыни, прежде чем нашли Землю обетованную. Одиссей странствовал десять лет по тогдашнему миру, прежде чем снова встретился с Пенелопой, а Колумб пересек Мировой океан, прежде чем открыть Америку. А кто не отправляется в загадочные лабиринты математики, тот на самом деле не заинтересован в результате. Кто не намерен проиграть, проиграет. Но тот, кто готов к этому, к тому, как чудесная спутница, присоединяется любознательность, которая учит на все обращать внимание, что, в свою очередь, является предпосылкой любого решения. Чему мы можем научиться у Пифагора, как и у Абрахама Закуто, так это путешествовать в глубину вещей. Кто возьмет себя в руки, в чьем распоряжении шутка и разум, тот найдет выход, у того решение в кармане.

«Шутка и разум». Мануэл вспомнил рассказ деда о судье, который в связи со своей неподкупной справедливостью и мягкими приговорами был хорошо известен и популярен за пределами своей страны. Однажды к нему явился правовед из соседнего государства, чтобы поучиться уму-разуму.

«Я не знаю, чему я могу вас научить, поскольку я, как и вы, советуюсь со своим разумом, а сужу по коликам и по сердцу».

«Что вы подразумеваете под коликами?» — поинтересовался судья.

«Ну, тот, кто, как и мы, изучал право, тот знает, что мир полон глупости и что глупость является причиной всех проступков. По ночам, когда весь мир спит, я иду прогуляться к морю, вспоминаю самые выдающиеся глупости и начинаю смеяться от всего сердца до коликов. И этот смех отнимает у мира его жестокость и бессердечие. За ночь суровые приговоры исчезают, как тени, и в предрассветных сумерках на законе, который я теперь вижу только в мягком свете небосклона, появляется налет милосердия. И только тогда я решаюсь вернуться в город, чтобы вершить правосудие».

Мыслями Мануэл был далеко отсюда. Он не замечал, что происходит вокруг, и больше не вслушивался, что говорят студенты и что им отвечает учитель. Его не интересовало, заметил ли кто, что он погружен в себя. Он опять предался мечтам о своих историях и мысленно исчез в них. Он думал о Марии, которая была уверена, что найдет выход. А он пообещал верить каждому ее слову. Потом вспомнил о загадочной плитке, которую засунул под матрас. Потом стал раздумывать, какие истории подойдут для меновой сделки с Марией и какую из них предложить ей в следующий раз. Ведь как только представится возможность, они снова встретятся. Последняя крупица сомнения в правомерности такого счастливого для обоих обмена давно исчезла.

Мануэл Торреш да Силва штудировал арифметику и геометрию; последовав советам своего учителя, бывал среди людей, прислушивался к их рассказам и самостоятельно набрел на многие из тех историй, которые слышал от деда. Потом, сидя во внушающей почтение, заполненной манускриптами и книгами библиотеке, составлял их перечень, а затем встречался с Марией, которая требовала от него все новых историй и никак не могла насытиться.

И Мануэл рассказывал то, что ему приходило на ум, когда Марию внезапно осеняли блестящие идеи. Он давал волю безудержной фантазии, перед ним распахивались волшебные миры, открывались двери к решению проклятых вопросов и раскрывались ворота в пространства, где соединялись в одном месте невероятные вещи. И Мария щедро вознаграждала поставщика историй, с веселой готовностью отдавалась ему, безмерно любила его и переворачивала мир с ног на голову.

— Нет ничего скучнее правды, — заявила Мария. — На вечер сегодняшней пятницы я заказываю большую партию выдумок.

Мануэл рассказал ей о путешествии деда в Сирию и дальше через Османскую империю вплоть до Грузии, где он много раз встречался с грузинским дворянином Сулхан-Саба Орбелиани, который научил его игре в шахматы и поведал свои истории.

— Во-первых, — сказал Мануэл, — я хочу предложить твоему вниманию историю о двух мулл а х, жестоко враждовавших друг с другом.

— А что такое «мулл ы »? — поинтересовалась Мария.

— Это народные проповедники. Их можно часто встретить разъезжающими на ослах, придворные шуты, если хочешь. Итак, их было двое. Одного из них застукали с чужой женой. Обоих схватили и бросили в яму. Муллу на следующий день должны были судить. Когда второй мулла узнал об этом, то той же ночью пошел в дом своего врага, забрал с собой его жену, привел ее к яме и столкнул вниз. Вытащил чужую жену и отвел ее домой.

На следующий день он пришел к кади, перед которым как раз стояли обвиняемые. «Хотя он и мой враг, меня все же удивляет, что вы обвиняете невиновного». После того, как обоих освободили, спасенный мулла захотел узнать у своего врага, почему тот вызволил его из такой серьезной беды, угрожавшей его жизни. «По трем причинам, — ответил мулла. — Во-первых, мне бы тебя не хватало, во-вторых, потому что мы одного поля ягоды, и поэтому мы, в-третьих, должны держаться друг друга».

— Всегда три причины, — сказала Мария. — Во-первых, одно, во-вторых — другое, и в третьих — еще что-нибудь.

— Возможно, потому что мир трехмерен, или из-за трех волхвов, или из-за Святой Троицы, — философствовал Мануэл. — Или потому, что Бог — это единица, двойка — это противоположность, а там, где три, — там нос утри. Тройка, впрочем, всегда возмещает ущерб, который наносит двойка, разделяя вещи. Это число дружелюбное, оно мне давно нравится. А кроме того, это компанейское число, поскольку оно наименьшее и самое первое, при котором можно употребить слово все.

Мария смотрела на своего математика широко открытыми глазами.

— Ты рассуждаешь так, будто числа — твои старые добрые знакомые.

— Кто знает, может быть, у них есть души. Для Пифагора число было мерой всех вещей, и многие математики верили этому, сознавали себя теологами, открывавшими в числах божественный порядок.