Мартин Бут - Американец, или очень скрытный джентльмен

Да, признаю, я лгал. А точнее — говорил неправду. Я экономно расходовал правду — в лучших традициях тех, кто нами правит. Моя ложь никому никогда не приносила вреда, она служила мне защитой, ни у кого ничего не отнимая, и, соответственно, она не является грехом. Если я действительно грешил и если Бог существует, я готов лично ему все объяснить при встрече. Возьму с собой хорошую книгу, например «Войну и мир» или «Доктора Живаго», потому что очередь из таких вот грешников наверняка будет очень длинной, и — учитывая чинопочитание в христианской церкви — впереди всех в ней будут стоять кардиналы, епископы, папские нунции да несколько пап.

Вы, верно, уже думаете: ну а что же убийства? Это не просто убийства. Это заказные убийства, и в большинстве из них я участвовал лишь на стадии подготовки. Ну а Ингрид и те скандинавы? А механик и его подружка? С ними-то что? А это были не убийства, а действия по необходимости: в таком случае и терьер, задушивший крысу, тоже убийца.

Я никогда не принимал участия в подрыве авиалайнера с ни в чем не повинными пассажирами на борту. Я не истязал детей, не совращал мальчиков, не насиловал женщин, не душил и не сжигал бродяг. Я не продал ни грана кокаина, героина, анаши, порошка или таблеток. Я ни разу не смошенничал с акциями, не участвовал ни в каких биржевых махинациях: никогда не оказывал влияния на индексы «ФТ» или «Никкей» — по крайней мере, не в своих собственных интересах; признаюсь, что два моих заказных убийства повлекли за собой колебания биржевых индексов, но только лишь потому, что биржевые маклеры, которым жалко было потерять хоть цент, прежде чем отправиться на похороны, представили все в неверном свете. Никто из-за меня не лишался работы, если не считать нескольких телохранителей, да и те быстро нашли нового нанимателя.

Заказное убийство не похоже на обычное. Мясник не убивает ягнят, он забивает их на мясо. Это часть цикла жизни и смерти. Так вот, и я — часть того же цикла. Я похож на ветеринара, который берет с собой на вызов шприц, иголку и спрятанный под одеждой пистолет. Он пристрелит лошадь, сломавшую ногу, он сделает укол старому псу, который умирает в мучениях, утратив собственное достоинство.

Верховный судья, с его мантией и черной шапочкой, во многом похож на меня. Да, убийство свершается без суда. Но ведь судить человека, про которого доподлинно известно, что он повинен во многих преступлениях, — это бездумное расточительство в смысле времени и денег, выгодное разве что законникам, а также строителям тюрем и судов. А наемный убийца, как правило, стреляет в человека, вина которого уже доказана, и доказательство это совершенно бесспорно. Президент с безымянными банковскими счетами в Цюрихе, наркоделец, владеющий роскошной гасиендой в джунглях, епископ, построивший дворец рядом с трущобами, премьер-министр, ответственный за нищету и страдания тысяч человек. Или — ответственная. Суд был бы сущей профанацией. Преступления у всех на виду. Наемный убийца всего лишь вершит правосудие.

Так что каяться мне не в чем, и письмо мое — не покаяние.

Солнце сместилось, озарив край бумаги. Я передвигаю стол в тень и начинаю писать:

Дорогой падре Б.,

Хочу послать Вам несколько слов вместе с этим подарком. Надеюсь, он станет напоминать Вам о многих солнечных часах, проведенных в приятной праздности.

Боюсь, в ближайшем будущем я уеду из города. Не могу сказать заранее, надолго ли. А это означает, что какое-то время мы не сможем по-стариковски ворчать друг на друга, сидя за бутылкой арманьяка, слушая, как персики мягко падают с дерева.

Я остановился, перечитал написанное. Между строчками легко читалось желание остаться, вернуться.

Все то время, которое я прожил в Вашем городке, меня переполняло счастье — или, может, внутренняя радость, какой я нигде больше не ощущал. Куда бы я отсюда ни уехал, я попытаюсь увезти с собой это ощущение. Здесь, в горах, царит спокойствие, которое я успел оценить, которое мне дорого. Но хотя мы и беседовали, хотя я поселился в самом сердце этого шумного, людного горного городка, по сути своей я человек одинокий, аскет и отшельник. Возможно, Вас это удивит — я это пойму.

Если я уеду, очень прошу, не ищите меня. Не выслеживайте. Вы зря потратите драгоценное время. Со мной все будет хорошо — и надеюсь, мне не потребуется божественное вмешательство.

Вы называли меня вымышленным именем. Но теперь… я, вообще-то, никогда особо не интересовался энтомологией, так что вспоминайте меня под другим именем.

Ваш друг

Эдмунд.

Запечатываю письмо в дешевый, под стать бумаге, конверт, приклеиваю липкой лентой к фанерному заднику картины. Заворачиваю все это в плотный картон и оберточную бумагу, перевязываю бечевкой. Синьора Праска отнесет все это падре, когда он вернется.

Время было сразу после полудня, солнце стояло высоко и не заглядывало в комнату. Клара лежала на спине, вытянувшись на простынях. Наша одежда громоздилась бесформенной кучей на одном из стульев. Винные бокалы на прикроватном столике были влажны от конденсата, окно — широко распахнуто. Клару это не смущало — в любовных делах она всегда проявляла смелость. А меня — да. Возможно, выходец из тени уже вычислил эту комнату и пробрался в здание напротив: впрочем, разглядеть через окно кровать невозможно.

Я потянулся за бокалом, отхлебнул вина. После любовных ласк оно показалось суше.

— Побудем здесь до вечера, Эдмунд?

Я на миг замешкался с ответом: меня смутило имя, которое я только тут и вспомнил.

— Да, у меня нет других дел.

— А вечером?

— Вечером мне нужно поработать.

— Художники обычно рисуют при свете. Им нужно солнце. Рисовать при электрическом освещении вредно.

— По идее, это верно. Но с миниатюрами все не так. Я по большей части работаю при помощи увеличительного стекла.

— У-ве-ли-чи-тель-но-го стекла, — повторила она, пробуя слово на вкус. — Что это такое?

— Ну, это…

Никак не объяснить. Такие вот обыденные предметы хуже всего поддаются описанию. Кроме того, я помимо воли подумал, как прекрасно было бы почаще говорить с Кларой о таких вот пустяках в постели, в жаркий итальянский полдень.

— Смотришь сквозь него на предметы, они кажутся больше. Смотришь сквозь линзу.

— А! — Она рассмеялась. — Lente — d'ingrandimento. Потом мы умолкли, она прикрыла глаза. Я смотрел, как она лежит в отраженном солнечном свете, придающем особую мягкость каждому изгибу ее тела. Ее волосы разметались по подушке, на влажном лбу остывал пот.

— Останешься здесь? — вдруг спросила она, широко раскрыв глаза.

— Я же сказал — да.

— Насовсем.

— Хотелось бы, — ответил я; ответил полную правду.