Аманда Филипаччи - Обнаженные мужчины

– Она много для нее значила только потому, что вы исключили одежду из ваших картин, – говорю я.

– Это совершенно неважно. Она любила мужскую одежду и рисовала ее, и только это имеет значение.

Теперь Генриетта не так уж часто плачет – просто сидит неподвижно, словно погрузившись в свои мысли. Я спрашиваю, что она делает.

Она отвечает:

– Я пытаюсь понять, почему умерла Сара. Я уверена, что есть какое-то объяснение.

– О каком именно объяснении вы говорите? Вы имеете в виду духовное?

– Наверно, нет.

– Тогда сверхъестественное, или магическое, или астрологическое?

– Нет, вовсе нет.

– Научное?

– Вероятно.

– Но мы же знаем научную причину.

– Нет, это была медицинская причина.

– Ну тогда о какого рода научном объяснении вы говорите?

– Неизвестном.

– Например?

– Я не знаю. Оно неизвестно.

– Я имею в виду – какая область науки?

– Это могла быть любая область, хотя мне кажется, что это, вероятно, что-то связанное с пространством, и жизнью, и разумом.

– Жизнь в смысле «жизнь на других планетах»? – пытаюсь я ее позабавить.

Она смотрит на меня – мои слова ее не позабавили, но и не обидели, как я того опасался.

– Нет, вовсе нет, – произносит она безмятежно.

Генриетта хочет вернуться – она говорит, что не чувствует себя лучше у моей матери. Я полагаю, что ей не стоит так быстро сдаваться. Мы провели здесь всего неделю. Я чувствую себя совершенно бессильным, и это ужасно. Если что и могло бы ей помочь, то только живопись. Это было самым лучшим шансом для нее. Как только эта мысль приходит мне в голову, я понимаю, что лгу. Я недостаточно для нее сделал.

И тут у меня зарождается идея. Она совсем крошечная и бессознательная, потому что я тут же ее подавляю. Но она не исчезает и продолжает меня точить: я мог бы предложить ей себя. Это самое лучшее, что я мог бы сделать. Вероятно, она бы не согласилась, но важен жест. Но потом я говорю себе: Джереми, твое тело не пирог. Его не предлагают из вежливости. И ты не сигарета и не можешь ожидать, что она скажет: «Нет, благодарю, я не курю», или «Да, большое спасибо».

Я просто чувствую, что сделать это – мой долг. Я люблю свою девушку, Лору, но у меня такое чувство, что я не буду настоящим другом леди Генриетте, если не предложу себя целиком и полностью. Я знаю, эти аргументы могут показаться безумными – мне они тоже кажутся таковыми. Но идея прочно засела у меня в мозгу, и я не могу от нее избавиться, как ни стараюсь.

В тот день она говорит мне:

– До того, как она умерла, я размышляла, каково мне будет, когда ее не станет. Я знала, что это будет ужасно, что я буду ужасно страдать, но мне казалось, что я окажусь достаточно сильной, чтобы пройти через это. Я даже воображала, что через день-два после ее смерти я превращусь в камень и стану бесчувственной, особенно внешне. Но получилось иначе. Я не могу перестать плакать, и мне кажется, что я никогда не смогу остановиться.

Я обнимаю Генриетту и глажу по волосам, но мне кажется, что сейчас не подходящее время, чтобы себя предложить. Лучше сегодня ночью. Я очень нервничаю из-за своей идеи, но чувствую, что должен хотя бы попытаться, иначе потом мне будет стыдно, что я этого не сделал.

В ту ночь она лежит на своей кровати, спиной ко мне. Я ложусь рядом с ней и обнимаю ее одной рукой. Она жмет мне руку, и я чувствую, что на щеках у нее слезы.

– Не плачьте. Повернитесь, – говорю я.

Она шмыгает носом, но не двигается.

– Повернись. Я хочу тебе что-то сказать. – Я осторожно поворачиваю ее к себе за плечо. Она смотрит на меня. Она похожа на ребенка. Лицо распухло от горя, и кажется, что оно по-детски пухлое. Такая беспомощная и уязвимая.

Теперь, когда ко мне обращено ее лицо, я не знаю, что говорить, поэтому просто целую ее. Она не отталкивает меня. Я сжимаю ее в объятиях и целую, и мы не произносим ни слова. Кажется, и ни о чем не думаем. По какой-то странной причине появляется ощущение, что все идет очень правильно и как должно, как будто это решит все наши проблемы и унесет нашу печаль. Но потом я понимаю, что это неправда, не может быть правдой. Боль не уходит вот так.

А может быть, и уходит. На следующее утро леди Генриетта улыбается мне впервые за долгое время. Она говорит:

– Теперь мы можем вернуться домой. Ты не имеешь ничего против, если мы выедем завтра?

– Ты не думаешь, что тебе бы следовало остаться здесь еще ненадолго, чтобы пережить этот тяжелый период?

– Со мной все в порядке. Я чувствую себя гораздо лучше и спокойнее, как будто что-то разрешилось, и теперь все так, как надо.

Она прикрывает крышкой коробку со спутанными волосами и продолжает:

– То, что случилось между нами прошлой ночью, вызвало у меня такое чувство, словно я соприкоснулась с Сарой. Это приблизило меня к ней. Я думаю, это было правильно.

Спустя минуту она добавляет:

– Ты не предавал свою любимую девушку. Ты не был ей неверен.

Я решаю не звонить Лоре перед приездом в Нью-Йорк, потому что хочу неожиданно открыть дверь нашей квартиры и застать ее врасплох. Возможно, это не очень-то хорошо, но с тех пор, как две ночи тому назад я изменил ей с Генриеттой, меня обуревают сомнения в ее верности и любви ко мне. Я даже начал сомневаться в великих достоинствах ее личности. Такая ли она чудесная на самом деле, как мне кажется? Не может ли она скрывать что-то ужасное – например, дурную черту характера, другого мужчину в своей постели или презрение ко мне? И тем не менее какая-то часть меня предвкушает, как я увижусь с ней и она будет меня утешать. Но я не могу избавиться от этого гнетущего страха, что, возможно, меня ожидает разочарование, и поэтому не звоню ей.

Я поднимаюсь в лифте на наш этаж. Сердце у меня сильно бьется, я тяжело дышу. Я пытаюсь вообразить, чем она будет заниматься, когда я войду в квартиру. Самое худшее, что я могу придумать, – это что я застану ее в постели с мужчиной. А самое лучшее – что она будет сидеть у рояля, сочиняя для меня пьесу, а Мину будет лежать на крышке инструмента, восхищенно слушая.

Но, возможно, она занимается чем-нибудь самым обычным – например, делает что-нибудь по дому или пьет апельсиновый сок на кухне.

Когда я подхожу к двери, то вместо того, чтобы позвонить или постучать, тихонько открываю ее своими ключами. Поскольку какая-то часть меня исполнена подозрений, что Лора слишком хороша, чтобы это было правдой, и предает меня за моей спиной, а, возможно, даже ненавидит, то передо мной вдруг возникает ведение: она сидит у рояля и, держа в руках маленькую куклу вуду, изображающую меня, втыкает в нее булавки и сжигает ее волосы. А потом, когда я войду, она быстро спрячет куклу в рояле, даже не беспокоясь о том, что пепел от сгоревших волос попадет на маленькие фетровые молоточки музыкального инструмента и испортит их.