Диана Сеттерфилд - Тринадцатая сказка

Конвульсии не прекратились, как и вопли, однако они были уже не такими сильными. В паузах между припадками она, вздрагивая все телом, отчаянно хватала ртом воздух.

— Ты не одна, милая. Успокойся, я с тобой…

Наконец она затихла. Я чувствовала щекой ее лобную кость; пряди ее волос касались моих губ. Своими ребрами я ощущала слабые, неровные колебания ее грудной клетки при вдохах. Ее руки были как ледышки.

— Ну вот и славно… Вот и славно…

Несколько минут мы просидели в тишине. Я накинула ей на плечи шаль и терла ее руки, чтобы хоть немного их отогреть. Лицо ее было ужасно. Веки так распухли, что она едва могла их разлепить; губы вздулись и потрескались. На скуле — в том месте, которым она судорожно билась о крышку парты, — расплывался свежий синяк.

— Он был хорошим человеком, — сказала я. — Очень хорошим. И он вас очень любил.

Она медленно кивнула. Рот ее приоткрылся, губы дрожали. Она хотела что-то сказать? Губы шевельнулись вновь. Скоба? Она сказала «скоба»?

— Это ваша сестра открепила стопорную скобу?

Вопрос был задан, пожалуй, слишком резко, но тогда, после потока слез, размывшего все представления о приличиях, подобная прямолинейность выглядела вполне естественной.

Этот вопрос спровоцировал еще один, завершающий спазм рыданий, но ответ прозвучал уже четко и категорично:

— Не Эммелина. Нет, это была не она.

— Кто же тогда?

Она прикрыла щелки глаз и принялась качать головой из стороны в сторону. Я замечала похожие движения у зверей в зоопарке, когда их выводит из себя бесконечное пребывание в замкнутом пространстве. Опасаясь очередного припадка, я снова вспомнила, как успокаивал меня отец, когда я была маленькой. Легонько и ласково я начала гладить ее волосы, пока она не затихла, опустив голову на мое плечо.

В конце концов она успокоилась настолько, что Джудит смогла уложить ее в постель. Сонным, каким-то детским голосом она попросила меня побыть с ней; я опустилась на колени рядом с кроватью, наблюдая за тем, как она засыпает. Изредка ее сотрясала дрожь, а сонное лицо искажалось гримасой страха; в такие моменты я гладила ее волосы, пока веки не прекращали трепетать.

Когда же отец утешал меня подобным образом? Из глубин памяти возник один эпизод. Мне тогда было около двенадцати. Воскресным днем мы с отцом сидели на берегу реки и жевали сандвичи, когда рядом объявилась пара близняшек: девочки-блондинки в сопровождении таких же светловолосых родителей — семейка туристов, которые воспользовались хорошей погодой и выбрались на денек в наши края, чтобы полюбоваться старинной архитектурой. Все вокруг тотчас обратили на них внимание, а они держались как ни в чем не бывало, наверняка уже привыкнув к взглядам окружающих. Но не к таким, как мой. При виде их мое сердце возбужденно забилось. Это было все равно что посмотреть в зеркало и увидеть себя завершенной — такой, какой я должна быть на самом деле. Близняшки почувствовали напряженный, горящий взгляд, которым их буквально пожирала незнакомая девочка, и в страхе уцепились за руки родителей. Когда я заметила их испуг, жесткая невидимая рука сдавила мои легкие и небо надо мной потемнело. Очнулась я в нашем магазине. Я полулежала в кресле у окна; явь и кошмары мешались в моем сознании, а отец сидел рядом на полу, гладил мои волосы и бормотал свое заклинание: «Тише, тише. Это пройдет. Я с тобой…»

Позднее появился доктор Клифтон. Когда я оглянулась и увидела его в дверном проеме, у меня возникло такое чувство, что он стоит там уже довольно долго. Я молча проскользнула мимо него, покидая комнату. На лице его застыло выражение, которого я не смогла прочесть.

Я вернулась в свою комнату; при этом ноги мои двигались так же медленно и тяжело, как и мои мысли. Я совсем запуталась. Из-за чего погиб Джон-копун? Из-за того, что кто-то открепил стопорную скобу на стремянке. Это не мог быть юнец. История мисс Винтер обеспечила ему алиби: в то время, когда Джон вместе с лестницей падал с балюстрады на покрытую гравием дорожку, юнец жадно косился на ее сигарету, не решаясь попросить окурок. Но в таком случае это могла быть только Эммелина. Правда, ничто в предшествующем повествовании не указывало на ее склонность к таким поступкам. Она была безобидным дитем, что сразу отметила Эстер. Да и мисс Винтер выразилась недвусмысленно: «Нет, не Эммелина». Кто же тогда? Изабелла была мертва. Чарли исчез навсегда.

Пройдя через комнату, я остановилась у окна. По ту сторону была кромешная тьма, и на ее фоне я видела только собственное бледное отражение. «Кто?» — обратилась я к нему.

И в наступившей затем тишине я наконец-то вняла голосу, который уже давно звучал у меня в голове, а я упорно не желала к нему прислушаться.

«Аделина», — твердил этот голос.

«Нет!» — сказала я ему.

«Да, — сказал он. — Аделина».

Это было невозможно. Ее горестный плач по Джону еще звучал у меня в ушах. Мог ли кто-нибудь так скорбеть о гибели человека, которого он собственноручно убил? Мог ли кто-нибудь убить человека, которого он так сильно любил и так горько оплакивал?

Однако голос в моей голове безжалостно перечислял хорошо известные мне эпизоды истории. Акт вандализма в фигурном садике, когда каждое движение секатора или пилы оставляло рану на сердце Джона. Нападения на Эммелину, когда в ход без разбору шли кулаки, ноги и зубы. Младенец, посреди леса вынутый из детской коляски и брошенный на произвол судьбы. Обитатели деревни говорили, что одна из близняшек не в себе. Кого из двоих они имели в виду? Возможно ли такое? Неужели те слезы, которые я только что наблюдала, были порождены чувством вины? Неужели ее мучили угрызения совести? Неужели я обнимала и утешала убийцу? А может, в этом и заключалась главная тайна, которую мисс Винтер десятилетиями скрывала от мира? Я терзалась мрачнейшими подозрениями. Что если истинной целью мисс Винтер было вызвать во мне сочувствие и таким образом снять с себя бремя вины, получить прощение? При этой мысли я невольно вздрогнула.

Только в одном я могла быть совершенно уверена. Она действительно его любила. Могло ли быть иначе? Я вспомнила, как надрывно сотрясалось ее истощенное тело в моих объятиях, — только истинная любовь могла породить такое отчаяние. Я вспомнила, как юная Аделина после смерти Миссиз спасла Джона от безысходного одиночества и вернула его к жизни, затеяв возрождение фигурного садика.

Того самого садика, который она же ранее разорила в припадке бессмысленной ярости.

Не стоило торопиться с выводами. Пока что это были всего лишь подозрения.

Я вгляделась в темноту за окном. Там находился ее сказочный сад. Может, это была своеобразная дань памяти Джону-копуну? Пожизненное покаяние? Попытка искупить причиненное зло?