Евгения Доброва - Персоны нон грата и грата

И я уже не могу ни вырваться, ни удрать, ни обмануть мою клетку — симпатичную московскую «Киевскую», эту нелепую проекцию далекого и сверкающего огнями большого города. Беда…

Алес, Алес, неужели ты так ничего и не понял? Неужели ты не заметил? Неужели не углядел? Подозреваю, что понял; заметил и углядел… И сам же меня у себя — в этой ловушке — целых два года держал. Долго мы с Алесом, долго по набережным над стальной водой ходили: ах, чертово место, в водяной ледяной петле. Как родилась я в водной петле — Коломенское, шатровый стиль, остроги да столетние дубы; Нагатинский затон, кажется, называлась петля, — так и жила — в другой: от Бережковской до Тараса Шевченко. Шевченко…

Ревет и стонет, ждет меня в ясные воды: как оплеталось с детства тело мое водяными нитями, как гоняли мокрые вены рек мою кровь, так и примет меня вода: с детства ее боюсь. И Днепр уже томится, ноет по мне, «у-у-у» — плещет волна. Потерпи, Днiпро, потерпи, хороший, скоро прибуду…

Каждое утро начинается с шелеста вокзала под окном. Мчатся поезда, стучат колеса, «увези-увези-увези-увези» — стучит растревоженным железнодорожным ритмом в голове, в горле и в сердце. Ничего ведь это не стоит тебе: приеду и буду по улицам странным бродить — полуведьма-полубезумица, — чтобы понять потом: вот оно, все уже, все. Угощу своим телом днепровских рыб, и не узнает никто; он — и не вспомнит, что Я когда-то была; просто придут вечером уставшие люди домой, напрягут усталую память: нужно, мол, что-то такое важное вспомнить, да, что-то важное… — и не вспомнят. Так… Хорошо… Все забыли? Вот и отлично.

Я пыталась, конечно, избавиться, обмануть этот пуп земли переездом — но нет, тщетно, не отпускают за свои пределы изловившие меня улицы. Я ушла — но они держат.

И подкралось на мятных лапах безумие. Я — медленно и равномерно умалишалась. Садилась без цели в троллейбусы, они возили по червеподобным маршрутам. Съехав оттуда, я уже не могла спокойно смотреть на чужие окна. Вокруг суетились разномастные люди, и я знала, что у каждого из них есть свое двустворчатое московское окно, пожелтевший высокий потолок и витая лепнина на нем… У меня такого уже не было. Оказавшись как будто случайно на той самой улице, я задирала голову и долго смотрела на то самое, бывшее моим окошко, теперь полуразбитое и заклеенное неряшливыми полосками изоленты. И смеялся надо мной старый дом, выгибая полукружный свой рот-свод в обратную сторону, как театральная маска: весело — грустно. Мне — грустно. Фонари наводят тоску. Теперь это чужие фонари. Оттого и тоска. В сотый раз попадаюсь в: ловко сплетенные, искусно расставленные и надежно спрятанные сети.

Ну зачем было тащиться сюда сквозь ледовитые недра промороженной позднеосенней Москвы? Зачем пялиться вверх с выражением голодного детдомовца на лице? Ну зачем? Зачем? Зачем?.. — но все распахнутые пасти «зачемов» я решила оставить неудовлетворенными, так и не швырнув в жадные алчущие глотки ни одного ответа…

Леший водит — ноги опять повернули не в нужную сторону. Какого дьявола! Я не живу здесь больше! Ох, не надо сюда приезжать — чертово место…

Пересилив себя, я решила поехать к нему. И вот — поезд медленно тащится по черным артериям подземелий. Я сижу спиною к платформам, глаза — в стену. Не спеша проплывают гамаковая сетка «Киевской», соты «Смоленки», ванный кафель «Арбатской». Ветер врывался в щели вагона, когда поезд полз по метромосту над мертвой водой. «Архитектура — это застывшая музыка», — слова Корбюзье всплывают в памяти каждый раз, когда взгляд рассеянно падает на полукруглый дом на Ростовской. Но… об Оле мне сейчас совсем не хочется думать.

Он встретил меня полувежливо, полунебрежно, а у меня уже не было сил, и я сказала:

— Слушай, ну отогрей же сердце мое бумажное, разорвать — пара пустяков, ну!

А он мне:

— Ха-ха-ха, как смешно, как оригинально-умно, давай-ка его сюда!

Но тут, видно, опять глаза мои блеснули нехорошо, выдали, гады, меня.

— Какая ты… — брови удивленно уползли вверх, — какая ты…

И сердце он греть не стал.

Но, черт побери, зачем и ему все это? Зачем приближаться, не принимая меня всерьез, так играют с котом, называется это «служи!», зачем накручивать пуговицу на моей красной жилетке, зачем теребить ремешок, стоя на ступеньку ниже по эскалатору, зачем пытаться поить меня самым вкусным … чаем с лимоном — зачем эти вечные глупости: зачем кофейни, кинотеатры, «Амаркорд» и «Ночи Кабирии», а еще — Бунюэль и Дали (было модно в то время), зачем прогрызенные муравьями ладони, когда червяки давно уже съели сердце, зачем ехать вместе : как бы разговоры о как бы делах… Я ничего тут не понимаю, хотя и прилагаю к этому недюжинные мозгоусилия, а он просто появляется и, когда уходит, оставляет меня в полнейшем недоумении. Зачем? Он же не любит меня; и я его — нет; это не любовь, это не любовь, это спасенье до первых снегов. Где же снега?! Ноябрь уже, ну, пора! — уже были снега.

Я не люблю тебя.

Я не люблю тебя.

Я не люблю тебя.

Ну скажи, что это так. Помоги мне схитрить.

…Но странно как-то: раньше такой восторженный, теперь он все больше молчал.

А город тот не давал покоя. И я все ждала: еще день, еще капля, ждала напряженно, пальцы синели в суставах, первый снег уже был, скоро — зима…

Вот и зима; рождество, иголки осыпались, руки тряслись, ну когда?

— Никогда!

Нет, конечно же, нет, — не было сказано этого слова; он решил уйти тихо, с осторожностью неопытного хирурга, — неумело и тихо — уйти от меня… И хотелось кричать, что, любимый, — ты промахнулся: как бы ты мог управлять гипнотическим взглядом своим…

— Никогда!!!

И он не увез меня.

И он не увез меня.

И он не увез меня.

И клетка рухнула.

И отпустили улицы, и не мерещились больше Алисины глаза, не беспокоили чужие города. И стало легко.

— Отдохните, уставшие. Забудьте о суете! — говорит людям Бог, и люди уходят в болезнь. На неделю, на месяц, на два человек погружается в болезневый отпуск. Отдохни: когда много думаешь, болит голова… Когда много болеешь, думает голова.

Болезнь моя — о, холод, сохраняющий продукты и молодость, и — малахитовые сопли, шарадно-причудливое слово «сульфадиметоксин», которое так нелепо распадалось когда-то в детском сознании на Соль-Фа-Дима-Такси…

Маленький шприц на тумбочке у изголовья — это что, карликовый родственник того большого, что за окном? Снег засыпает Останкино…

Жжет спину прямоугольная Сахара горчичника. Половинки разломанной надвое таблетки незаметно превращаются в кофейное зерно, каким рисуют его на жестяных бежевых банках.