Денис Гуцко - Виктор Загоскин боится летать

– Да что ж это…

– Погоди! Ты в морду ей заглядывал?

Виктор нетерпеливо поморщился:

– Шутишь или…

– Я серьёзно. Ты как-нибудь загляни. Сёмге. В морду. Это…

Виктор не выдержал, вспылил:

– Ты о чём, Борь?! Ты о чём мне…

– Да выслушай хоть ты меня! – Борис крепко, по-бычьи, мотнул головой. – Диана всё – хи-хи, у виска пальцем крутила… и ты туда же…

Убедившись, что Виктор готов дослушать, Борис отхлебнул кофе, поморщился слегка: у, кислятина, – продолжил:

– Так вот, Витюш, красивая рыба – сёмга. Нет, не так сказал. Это очень, очень серьёзная рыба. Смотришь на неё – и внутри ёкает: “А слаббо тебе? С таким-то зверем потягаться?” Хочу ездить на рыбалку за сёмгой, Вить. Из моря её добывать. Своими руками. Понимаешь?

– А то! – с издёвкой поддакнул Виктор.

– Ну перестань. – Борис сел ровнее. – Хочу, одним словом, проверить, не весь ли из меня кремний высыпался – а ведь был, был! – пока я тут гражданам бесценные их органы врачевал. Нужно проверить, Витька… нужно… Выяснить нужно, есть ли во мне – настоящее… Нужно. Пора. Понимаешь – настоящее? Стихиям предстоящее: вот я – вот море. А в море прекрасная сёмга.

Виктор вдруг заметил, что слушает брата, переминая в пальцах незажжённую сигарету. И сердце колотится. Вернул сигарету обратно в пачку, пробубнил:

– М-дааа… Как на тебя неожиданно чужие органы-то подействовали… Может, тебе просто работу нужно было сменить?

– Эх, Витька… Сейчас ведь разбежимся, каждый в свою сторону, и…

Я понимаю, мой отъезд выглядит странно. Но это ж только со стороны так, поверь. Я давно уже места себе не нахожу. Вяну.

Замолчал. Смотрит настежь распахнутым взглядом. Длит в молчании свою пылкую откровенность, не спешит гасить. И, принимая в себя этот взгляд, Виктор впускает вместе с ним в усталое, изжёванное своё нутро ослепительный опасный мир, завладевший братом: гулкие каменистые берега, и хищные мускулистые волны, и ветра, с мясом рвущие всё, что держится слабо… мир, не виданный им ни разу – разве что в кино…

Так ведь и Боря, насколько помнится – ни разу… Наговорил, расписал витиевато. Но сам же признался: городской он. Обычный асфальтный подданный. Стихиям предстоящее… Что ж, про стихии – это он знаток. Холодно, пока снимает куртку перед тем, как сесть в машину. Мокро – пока бежит в ларёк под дождём без зонта. Ведь даже не рыбак! Даже удочки у него никогда не было. Какая, к бесу, прекрасная сёмга?!

Виктор задумчиво покивал.

С ночи, от самого дома преследует его морская тема. То воспоминание про лагерь – а то вот Борька… Сёмгу он добывать будет… Псих!

К чему это всё, совпадения эти морские? Знак? Подсказка? Скоро обратно лететь…

– Давно хотел, да всё не решался.

– Чего хотел-то? Жизнь себе сломать?

– Не моё тут всё, Вить, понимаешь? Нет, не моё…

– Тогда почему в Италию не поехал?

Борис пожал плечами:

– Не знаю… остановило что-то… может, там пойму…

Виктор вздохнул тяжко. Подзабытая любовь к брату всколыхнулась, тронула сердце ноткой живительной грусти. Даже лётный страх отпустил, отступил.

Смотрит на Борю, сидящего на фоне пустых столов и стульев, – и видит его там, торчащего одиноко, уязвимо посреди валунов замшелых и скрюченных сосенок-эмбрионов. И ведь не остановить его. Ясно – не остановить. Наверняка доберётся. Наверняка наломает дров.

Вырвалась. Выстрелила заряженная катастрофой спираль. Швырнула крепкого с виду мужика на пустыри жизни, засиженные мечтательными неудачниками, тусклыми бессребрениками, неформалами всех мастей: бардами, сектантами, коллекционерами, деревенскими изобретателями, библиофилами, диггерами, престарелыми хиппи, ловцами зелёных человечков, искателями духовного просветления в антисанитарных условиях. Вашего полку прибыло – Борис Загоскин к вам.

Что ж ты, Борька! Тебе ли было дать слабину?!

Мальчишка. Оказалось – мальчишка неразумный.

Борис тем временем что-то говорил. Густо сыпал жестами. Сидел, а выглядел так, будто бежит куда. Будто гонятся за ним, в шею дышат.

– К тому же остохренела система эта тухлая. Деньги в карманы мне пихают. Как чаевые гардеробщику. Надоело. А не будешь брать – ноги протянешь. Никогда тут по-людски не устроится – так и будет всегда. Это мне уже ясно… Да ладно! Проехали!

– А там, ты думаешь…

Замахал, соглашаясь, руками:

– Понятно, и там то же! Но там… там хотя бы… море. Близко. Я хотел сказать, – наморщив лоб, Борис сжимал и разжимал ладонь – будто ловил за скользкий хвост непослушное вёрткое слово.

– Да понял я, понял! Море близко!

Борис притих. Нахлынуло, видимо, остужающее смущение после недавней, нараспашку, искренности. Остывает, возвращается. Борис отпил кофе, сказал спокойно, даже как-то вяло:

– Что ты киснешь, Вить? Всё у меня будет хорошо, как надо. Увидишь. А нет – так обратно вернусь, какие проблемы?

Вернётся. Скорей всего вернётся. Но если вернётся – то наверняка надломленным. Покалеченным неудачей вернётся.

– Куда ты? Куда прёшься? Чего не сидится тебе?

– Так… объяснил же… И… решено уже, Вить. Так нужно.

– Нужно…

– Да, Вить.

– Слушай, кто тебе мешает, если уж приспичило, хоть каждый год туда, на рыбалку…

– Вить, я ведь всё тебе объяснил.

– Не объяснил! Ни хрена ты мне не объяснил! Не пойму я твоего бег ства. Если бы у тебя что-то серьёзное было на уме. А то ведь ребячество! Химера!

Борис тихонько крякнул, затылок потёр: ни к чему ему эти братские митинги. Ему бы сейчас встать и уйти, да неудобно. Не ожидал Боря, что придётся здесь, в аэропорту, неприятные разговоры разговаривать. Может, оттого и рванул так, не прощаясь – чтобы этого избежать…

Наверняка и про Диану не станет спрашивать. Он уже там. Уже бродит промеж валунов своих.

Сейчас, небось, ощетинится, затихнет.

Но Борис навалился локтем на стол, придвинулся поближе к Виктору:

– Лучше – знаешь, что? Давай на Новый год у родителей съедемся? А? Давай? Давно не были.

– Чего это ты вдруг?

– Я так и думал, что ты сейчас так скажешь.

– И что же? Вот я так сказал. Чего это ты вдруг?

– Почему – “вдруг”?

– Да так… Сам бежишь незнамо куда, а сам – “у родителей съедемся”…

В ответ Борис снова заулыбался, как в самом начале встречи – светло:

– Слушай… как же ты не поймёшь?

Виктор тишком, сдержав силу, шлёпнул ладонью по столу, вместо стука выбив из пластика визгливый скрип:

– Хватит! – и отвернулся раздражённо – и наткнулся взглядом на хвосты самолётов, настырно маячащие за стеклом.

Зажмурился. Подумал: “Скорей бы он ушёл”.

Приземистый родительский домик в Курске, в сонном переулке, укрытом тяжёлыми пригоршнями заснеженных еловых лап.

Как только высвободишься из голодных родительских объятий, в углу столовой, слева от телевизора, найдёшь взглядом ёлку. На ёлке допотопные, ещё советские, игрушки. С массивными металлическими прищепками. Когда игрушка бьётся, прищепка высовывает раздвоенный проволочный язычок. Упругий. Острый. Который больно колется, если хватаешь его неосторожно, спеша прибрать, пока не вошла мама…