Джей Дайс - Вашингтонская история

— Я так давно не была здесь, — заметила Фейс, — что почти забыла, как выглядит Нью-Йорк. Я влюблена в этот город!

Вот такое же ощущение было у нее во время медового месяца. Только Тэчер превратил их путешествие в сплошную вечеринку с коктейлями. Танцевальные залы сменялись отдельными кабинетами; комнаты с разрисованными стенами — комнатами с персидскими коврами. И коктейли, коктейли без конца. Они поселились в отеле «Плаца», потому что здесь нравилось матери Тэчера; они «заглянули» на Пятую авеню и в музей современного искусства, потому что так принято. А Фейс хотелось побродить по докам и разным закоулкам, попить черного кофе на Бликер-стрит, поесть блинов, рисового плова, потанцевать в Гарлеме. Как-то раз она даже сказала о своем желании Тэчеру, — его неподдельное удивление глубоко огорчило ее.

А вот Дейн — тот понял, чего она хочет. Они отправились в предместье Гринвич и в чудесном итальянском погребке ели национальные кушанья с мудреными названиями, болтая о чем придется. Потом побродили по шумным улицам, вдоль которых тянутся маленькие художественные салоны и книжные лавки, и под конец решили посидеть на сквере. Они курили, смотрели на голубей, на влюбленных, на собак, которых прогуливали здесь, и молчали. Ночь была ясная, с океана тянул прохладный ветерок.

— О, как хорошо!.. — вздохнула Фейс. «Даже слишком хорошо, точно во сне», — подумала она. Уж очень она была счастлива.

Потом они направились в город, в «Великосветское» кафе, пили шампанское, танцевали, и сердца их учащенно бились в такт буги-вуги, в звуках которого трепетала страсть. Танец словно пробудил Фейс, заставил осознать то, что происходило в ее душе, когда ее обнимал Дейн. Она трепетала от его прикосновения, а он трепетал, прикасаясь к ней.

Вернувшись к столику, они попивали шампанское и слушали лирические песни в исполнении воздушной блондинки, которая, наигрывая на цитре, вполголоса напевала под мечтательный мелодичный аккомпанемент:

Когда певица умолкла, Дейн взглянул в глаза Фейс:

— Пойдем?..

Она кивнула.

Звуки цитры уже стали воспоминанием.

Она выключила свет и остановилась, обнаженная, у окна. Номер был на тридцатом этаже. Звезды освещали комнату ярче уличных фонарей. Город угомонился. Только скрежет тормозов случайного такси да время от времени гудки буксиров с Ист-ривер долетали на такую высоту. Фейс смотрела на темные силуэты небоскребов и темные перекрестки и дивилась тишине.

Как долго не идет Дейн! Она уже приняла ванну и приготовилась к встрече с ним — даже отломила розу и приколола к волосам. Сейчас она думала только о нем и ждала его. Злые чары Вашингтона, казалось, были развеяны.

Глаза Фейс постепенно привыкли к полумраку, воцарившемуся в номере, и она увидела свое отражение в большом зеркале. Сердце у нее вдруг сильно забилось: ведь она голая; ах, как бы ей сейчас пригодилась шелковая с кружевами ночная сорочка, которую она оставила в Монументе. Самое сознание, что она стоит в таком виде посреди номера гостиницы, было противно ей.

В эту минуту раздался долгожданный стук в дверь, и смятение охватило Фейс. Она стащила с кровати покрывало из мягкой белой ткани, перекинула через плечо и завязала свободным узлом у груди и бедер наподобие греческой тоги. Получилось даже красиво: во всяком случае, она была довольна своим отражением в зеркале, куда не преминула кинуть взгляд по пути к двери.

Сначала она лишь приоткрыла дверь, чтобы удостовериться, в самом ли деле это Дейн.

— Добрый вечер, — еле слышно пробормотала она, вся дрожа.

Он молча переступил порог и впился в ее губы горячим жадным поцелуем.

Затем прошептал:

— Ты похожа на деву-весталку.

По тому, какой горячей стала ее щека, он догадался, что она покраснела.

— А я и есть дева-весталка.

Оба знали, что волнующее событие должно произойти рано или поздно, но это было лишь подсознательное предчувствие. И только сейчас они поняли, что счастливый миг наступил.

Точно одержимый — Фейс никогда прежде не видела его таким, — Дейн выпустил ее из объятий и сбросил с себя одежду. А потом, так же нетерпеливо развязал одеяние, которое она смастерила себе.

Тяжело дыша, он подхватил ее на руки и отнес на постель.

Они засыпали, просыпались, снова засыпали и снова просыпались, точно хотели за одну ночь пережить все прошлое и все будущее. На заре они пробудились окончательно, им захотелось поговорить. Дейн жадно целовал ее, оставляя по всему ее телу влажные следы своих губ.

Залюбовавшись его стройным мускулистым телом и широкими плечами, она прошептала:

— Какое счастье, что ты не пуританин!

Он помолчал, лаская ее грудь, и улыбнулся:

— А ты думала, что я пуританин?

— Нет, но… иногда человеку трудно избавиться от внутренних пут.

— Боже, как ты хороша!

Она знала, что слова Дейна прежде всего относятся к ее груди, и это было ей приятно и радостно. Как он не похож на Тэчера. В нем нет ни лицемерия, ни фальши. Даже как-то странно, что любовь может быть такой чистой, такой ослепительно яркой. И в то же время ей так хорошо, так удивительно покойно. Нет больше страха, который еще недавно сковывал все ее чувства и постепенно подтачивал ее.

— Послушай, Дейн… а когда ты в последний раз был влюблен?

— Давно.

— И ты никогда не был женат?

— Нет. — Он обнял ее левой рукой, а правой нежно поглаживал. — Когда я учился в Харварде на юридическом факультете, мне понравилась девушка, такая тоненькая, гибкая, с волосами, черными, как вороново крыло. Я решил, что это настоящее чувство, однако ее семья воспротивилась нашему браку: я показался им слишком провинциальным. Девица притворно вздохнула и отказалась от меня. А я подумал, что лучше быть холостым, чем жениться на неподходящей женщине, — в Вашингтоне же, честное слово, были одни неподходящие женщины.

В комнате стало уже достаточно светло, и Фейс различила усмешку, печальную, как у Дон-Кихота, на его, веснушчатом лице. Линия его крупного рта была необычно нежной. Какое наслаждение чувствовать рядом его обнаженное тело, живое и теплое, какое наслаждение покоиться в его объятиях.

— Мои родители полюбят тебя, — продолжал он, помолчав немного. — Я их навещаю время от времени. Отец мой торговал скобяными товарами, пока не состарился и не ушел на покой; в юности он увлекался передовыми идеями популистов, но с годами стал настоящим консерватором. Я рассказываю об этом потому, что как раз он и научил меня думать так, как я сейчас думаю… и еще потому, что именно на этой почве мы с ним крепко повздорили. Сейчас отношения у нас как будто наладились — и все-таки, когда я приезжаю домой, мы избегаем говорить о политике.