Эльчин - Белый верблюд

Подул легкий ветерок, шевеля только что появившиеся листочки развесистой ивы, и мне показалось, что теперь и это крепкое, развесистое ивовое дерево, как в свое время мой отец, чужое здесь, на новой, в сущности, улице.

Один, два, пять, семь, десять, одиннадцать... Дом был одиннадцатиэтажным, наверное, население всей нашей махалли разместилось бы на двух его этажах.

На балконе третьего этажа лицом ко мне стоял мальчуган лет четырех и сквозь железные прутья балконной решетки смотрел на меня; я тоже посмотрел на него, подмигнул, и вдруг произошло странное: ребенок с громким плачем побежал в комнату; мать поспешно вышла на балкон, оглядела улицу, взглянула на верхние этажи дома и, наверное, не увидев ничего подозрительного, ушла с балкона.

Моя ива улыбнулась.

Однажды во сне я увидел ярко-красную луну и во сне, глядя на красную луну, понимал, что вижу сон, понимал, что такой большой, такой красной луны быть не может, но большой красной луне, как говорится, было плевать, понимаю я это или не понимаю; так и горела, так и стояла у меня перед глазами.

Сейчас в небе была всегдашняя (обычная!) луна, всегдашние (обычные!) звезды, да еще горели огни в окнах огромного жилого дома, и его освещенные окна отнюдь не считали себя чужими нашей махалле, наоборот, в сиянии, красоте этих окон, стеклянных дверей было какое-то превосходство перед нашей махаллей.

Трехэтажный дом, где жил Мухтар, где жила Адиля, как и прежде, стоял на своем месте (теперь это казалось мне чудом!), но на застекленной веранде Мухтара уже не было горшочков тети Кюбры, и вообще этот дом хотя и был прежним, но в то же время был и другим; достаточно было лишь взглянуть на его стены, окна, веранду, входную дверь, чтобы понять, что теперь жизнь этого дома совсем иная. Лучше, хуже прежней - не знаю, но совсем иная; и у меня не было сомнения в том, что теперь в этом доме жили совсем другие люди.

Перед домом, на краю тротуара, как и сорок лет назад на маленьком, постеленном на асфальте тюфячке сидела дряхлая старуха (иногда, когда я думаю об этом, мне кажется, что в тот вечер старуха мне просто привиделась), и я медленно подошел, встал перед этой старухой, которую узнал еще издали (или убедил себя, что узнал?) поздоровался с ней.

- Добрый вечер, тетя Сафура.

- Добрый вечер,- сказала она.

- Как дела, тетя Сафура?

- Какие у меня дела? Не видишь? Что от меня осталось?

- Меня не узнала?

- Нет...

Но это же я!..

В тот весенний вечер в свете большого здания я увидел в переливчатых водянистых глазах тети Сафуры внезапную настороженность, и мне показалось, что тетя Сафура все еще ждет вестей о своем сыне Эйнулле, пропавшем без вести во время войны. Конечно, мы все много слышали, много читали о том, что матери до сих пор ждут своих сыновей, пропавших на войне без вести, но я впервые за свою жизнь увидел это своими глазами, почувствовал всем сердцем.

Я смотрел на морщинистое лицо тети Сафуры и думал, что в путанице морщин на лице тети Сафуры и нашей махаллей сорокалетней давности есть очень близкое сходство...

Тетя Сафура повторила:

- Нет, не узнаю...

- Я Алекпер...

- Какой Алекпер? - Из водянистых глаз тети Сафу-ры исчезла настороженность, исчезло волнение: видно, у нее не было сил так долго удерживать в глазах настороженность и волнение.

- Сын Соны...

- Какой Соны?

- Жены проводника Агакерима.... Сморщенное, старое лицо тети Сафуры улыбнулось, как моя ива.

- Ей-богу, я же тебе сказала, ничего от меня не осталось. Одна нога здесь, другая - в могиле... Скорей бы господь призвал меня... Ах, аллах!..

- Мы выше Желтой бани жили, в тупике...

- Ей-богу, не знаю, в чем я провинилась перед господом, что не забирает меня?!

- Мы в одном дворе с тетей Ханум и ее сыновьями жили.

Водянистые глаза, казалось, задумались, желая что-то вынести из прошлого, и она сказала:

- Царствие небесное Ханум!.. Аллах рахмат элесин!..

- Меня не узнаешь?

- Нет... Да убьет меня аллах! Не убивает... Вот видишь, в долгу у тебя останусь...

Снова подул легкий ветерок, и я, отведя глаза от тети Сафуры, посмотрел на развесистую иву, едва раскрывшиеся листочки ее затрепетали, но это меня не взволновало, потому что ива уже сорок лет была не моя и конечно же она меня не узнавала.

Огни одиннадцатиэтажного здания один за другим гасли.

Скоро они погаснут совсем, останутся только луна, звезды на небе, и наша улица будет ждать не возвращения сорокалетней давности, а завтрашнего утра, тосковать по шагам завтрашнего утра, потом утро наступит, ребятишки одиннадцатиэтажного дома с шумом сбегут вниз, разойдутся по школам, в портфелях всех этих ребят будут прекрасные авторучки, и эти ребята никогда не увидят здесь Белого Верблюда; пройдут месяцы, подрастет и тот малыш на третьем этаже и - на третьем (или десятом, двадцатом!) этаже какого-либо здания увидит маленького ребенка...

XXX

Когда Джебраил уходил на войну, он очень тревожился за наших дворовых голубей, и после Джебраила за ними стал присматривать Агарагим. Голубей нечем было кормить, Агарагим рано утром и ближе к вечеру влезал на крышу, выгонял их, и голуби разлетались в поисках корма (во всяком случае, хоть что-то находили), возвращаясь в голубятню нашего двора.

Когда Агарагим тоже ушел на войну, дверца голубятни всегда оставалась открытой, голуби день ото дня тощали, совсем обессилели, и больше уже не было у них ни охоты, ни сил вылетать и искать себе пищу.

Голуби Джебраила смирились со своей судьбой, и это стало одной из моих горестей, но у меня не было никакой возможности помочь этому горю, потому что и наш двор, и наш тупик, и наша улица были совершенно лишены возможности помочь какому-либо горю.

Я влезал на крышу, пытался заставить голубей взлететь, но они не взлетали, вернее, раз-два взмахнув крыльями, кидались из стороны в сторону по крыше, склонив головки, смотрели мне в руки, потом, стоя в углу крыши, втягивали головки, закрывали глаза и иногда ворковали; руки мои всегда были пусты, я ничего не находил, чтобы дать голубям, и утешением для меня было лишь то, что, надевая длинный резиновый шланг Джебраила на кран у нас во дворе, я часто очищал и мыл голубятню, но, поскольку голуби ничего не ели и чистить было нечего, кроме осыпавшихся от голода и слабости перьев; потом голуби начали умирать, и я один раз в несколько дней по вечерам вынимал и выбрасывал умерших голубей, и мертвые голуби, наверное, доставались рыжей- кошке; я очень любил этих голубей, мне было жалко их, но я брезговал мертвыми голубями, и моя брезгливость, из-за которой, беря несчастных мертвых голубей, приходилось удерживать тошноту, превращала мою жизнь в пытку: ну почему таков должен быть конец голубей? И жестокость мира заставляла страдать маленького Алекпера.