Свен Лагер - Фосфор

— А потом? Твоя первая девушка — какой она была?

— Какая ты любопытная! Если я сейчас тебе все расскажу, мы, может, больше и не увидимся.

— Почему? Есть в чем покаяться?

— Нет, но тогда ведь и вопросов больше не будет.

А потом уже я вижу издалека Микро: как он сидит за столом и ест. Похоже, на спортивной площадке он остался совсем один.

— Готов поспорить, ему подарили остатки, — говорю я Фанни.

И на секунду чувствую легкий укол совести из-за тех таблеток, которых уже нет в кармане Микро. Но все равно милая картина, как Микро сидит за деревянным столиком, на пустой, всеми покинутой спортплощадке. В шмотках Огурца, но не его. А впрочем, нет, еще одна фотография на память.

Я говорю Фанни:

— С сегодняшнего дня Микро живет у меня. Думаю, мать слетела с катушек и вышвырнула парня на улицу. Хочу немножко его подправить.

Микро замечает, как я что-то говорю Фанни, и поднимает на нее глаза, а она его спрашивает:

— Хорошо выспался?

— Угу, — отзывается Микро.

Мы с Фанни беремся за оставшуюся от него пищу.

Теперь наступает жажда. Нам надо чего-нибудь попить. Все эти сухие пирожные… Мы идем к РЗС [7] Руины Западной Стены (WMF) — остатки стены Западного Берлина. , к невероятно старой и в то же время новой РЗС.

— Скоро закроются, — говорит нам Микро, и мы пробираемся через скверик. Поверху стены — колючая проволока. Внизу — пластиковые стулья и закрытая дверь. Мы уже собираемся уходить, но тут она открывается, и один парень что-то выносит.

— Можете заходить, — говорит он нам и подмигивает.

За спиной его сидит девушка в черном, в кожаной куртке, и двигает ртом. А рядом с ней сидит парень, который смеется, проводя языком по шарику-самокрутке. Из подвальчика слышен машинный грохот. Ну и темень же у них! Мы спускаемся, и с каждым шагом грохот упорядочивается, превращаясь в музыку.

Фанни приносит нам колы, мы садимся на низкие банкетки и пьем. Путешествие во времени. Чик, новая сцена. Итак, мы сидим здесь — зарядка для подростков. Как спецназовцы на ЛСД, постоянно меняющиеся картины реальности, гудение, проекторы мигают. Потом снова наружу, под свет полуденного солнца, а после опять назад, в темноту и в шум такой, что кажется, мир вот-вот взорвется. И лишь «Я» по-прежнему остается в центре всего, — как по волшебству. Или это НАШЕ общее «Я», и вокруг него крутится весь мир? Мы спокойно наблюдаем за ним и пьем нашу колу, м-мх. Тоненький парнишка, похожий на сгорбившегося гнома, заводит музыку и слушает ее через зажатые между плечом и головой наушники; потом она неуверенно плывет к нам через клуб.

Пара вялых типов лежат на диванчиках, ступеньках, курят. Туда и сюда шныряют совсем тоненькие девочки и мальчики, тощие костлявые существа с горящими глазами, которым даже их узенькие футболочки велики. Шныряют туда-сюда, как привидения. Сейчас даже неплохо, что я вижу диджея, вижу, оттуда идет звук и кто всем управляет. Так, значит, свет ему все-таки нужен, ну, свет вокруг него… Теперь я рад, что вижу его: как он вынимает пластинки, кладет их обратно, слушает, на миг замирает, потом снова кивает, вверх-вниз дергается та половина наушников, через которую он слушает, его рука совершенно неподвижна, и звукосниматель тоже. Без него здесь не было бы ни пространства, ни времени.

Вот стоит он, один человек в пятне света — стоит и работает. Да, это успокаивает. Теперь я могу откинуть глаза. Да, именно откинуть. Необязательно откидываться назад телом, прежде чем закрыть глаза. Ну вот закрыл. Остальные тоже притихли. Мы уйдем, когда опустеют стаканы. Момент утомленного, расслабленного счастья, в котором еще подрагивает тихий летний денек; и поначалу с трудом, а затем все легче ко мне пробиваются роем бактерии звука, оседая у меня в голове.

Пузырьки пены вырываются из своих влажных оболочек, поднимаются вверх, вибрируют в высоком тонком бокале, превращаются в стук, в глубине; махровый папоротник вьется вокруг толстого ствола сочного эбенового дерева, густой бас оборачивается лесом, стеной из лопающейся древесины, умирает, гибнет, гниет, пока не замрет, не угаснет на беспощадной точке затухания вибрации, но возвращается назад — мерцающее тело, инопланетный металл, который впивается в мою человеческую плоть и поет словно натянутая струна, прохладные гребни волн, опять распадается; темная глина, черная земля и жемчужины говорят со мною, напевая, сливаясь в едином звуке над жесткими аккордами баса; в чавкающем сиропе, появляются иглы клавишных, хихикают, превращаются в дрожащие жестяные шайбы, в злобные капли дождя, выбивающие свой мимолетный орнамент; бас усыпляет и усыпляет, над ним плывут нано-эльфы, собираясь в ноты, и смехотворно становятся светом, и что-то приближается, низкая чистота ввинчивается в бетон — ну и ну — и прокладывает себе дорогу сквозь темные своды и сталактитовые пещеры; на узеньком выступе вверху стоят трубачи, извлекают тонкие нити звука из труб, а он поднимается выше и выше, исчезает из моих мясистых красных ушей — прочь; частоты улетучиваются сами собой, подобно газу, прямо у меня на глазах, и в какой-то миг я вижу длину волн; они вдруг становятся видны вверху и внизу, те, которые никогда никто не видит, потому что живем мы в некоем межпространстве, надо мной и подо мной мир продолжается в бесконечность, — все в одном, а мы лишь на проклятой ступени, и дальше, дальше, я хочу слышать, насколько я смертен, слышать, как песня исчезает в неслышимое, а басы бессильно иссякают.

Как изящно движется головка, внезапно думаю я, как выцарапывает звуки из окаменелостей пластинки, из прамиров, превратившихся в пластмассу и, наконец, в винил. Жестокие морские бури, мрачные пещеры, динозавры, гигантские деревья, умершие миллионы лет назад, а теперь на них за считанные секунды возникли выдуманные мелодии. Окрыленные друг другом, они тают, забытая древность и нынешнее мгновение, наше «сейчас». Синтезаторы парят в пространстве, песни сирен, обрывки нечеловеческой, электронной памяти.

У хорошего звука есть чувство юмора. Над нами проносится целый табун хрустящих упаковок гигантских чипсов, за ним целая батарея ерзающих застежек-«молний», которые открываются и закрываются, открываются и закрываются; «оохохойеееее» выпевает дешевая мокрощелка и вот уже исцарапана, разорвана на куски, втоптана в пыль. Ленивый, неуклюжий ритм взрывается вдруг роем агрессивных ударных москитов, а потом тишина; опрокидывается стакан молока, и белая пенка капает на шланг. Ушами можно видеть куда больше, чем глазами, думаю я.

Но если открыть глаза, для них тоже много чего найдется: висящие над баром клочья газа, в которых, нервно подрагивая, парят конкретные феи, сотканные из оранжевого и белого света. Тихо мерцают призрачные свечи — воплощение печальных девичьих душ. Хорошо подходят к звуку. Он впрыскивает в их свечение свою блестящую алюминиевую стружку, и свет тускнеет от чистоты звука. Эй вы, фотоны, что с вами стряслось? Они сдаются. Стратосферы, всем правит сверхзвук, прощупывает всех длинными пальцами пси. Бог ты мой, да сам зал темный, слизистый — прямо китовое брюхо.