Николай Епихин - О чем грустим?

— Нужно вызвать аварийную, — сказал я, — у вас есть соседи, от которых можно позвонить?

— Я ничего не знаю, — старуха схватила меня выше локтя и заплакала, — помогите, пожалуйста, помогите, пожалуйста.

Мне было больно на нее смотреть, я чувствовал усталость. Что-то тяжелое то подкатывало, то отпускало в моем воображении. Это не было просто ощущение старости, того, что я буду, как эта бабушка, дряхлым и одиноким. Это не была только жалость к старухе, к ее нищему существованию и обрушившейся на нее беде. Я, наверное, в тот миг в первый раз задумался о том, что не всё так просто. Может, я чуточку понял, зачем мы живем. Вернее, понял, что наша жизнь — пуста и безысходна. Именно безысходна (то есть потерянная, какая-то не такая, фальшивая), а не бессмысленна.

«Вот она стоит и просит меня о помощи, — думал я, — да, я могу ей помочь: купить карточку, вызвать аварийку или пойти к дяде Васе на работу, нанять там сварщиков, еще как-то. Но я не знаю, помогу ли я себе, избавлюсь ли от того чувства, которое гнетет меня?»

С ее веснушчатого носа капала вода. Старушка облизывала тонкие изрытые губы и дрожала.

«Ей холодно, — подумал я, — может умереть».

Я помнил эту бабушку с лета. Я часто проходил мимо ее дома. Она сидела на скамейке, положив руки на костыль, а ее собачка кувыркалась в траве. Старушка всегда будто улыбалась, глядя на своего пса, и поэтому казалась счастливой.

Теперь же она дрожала и плакала, а маленькая дворняжка сидела рядом и как бы дрожала и плакала вместе с ней.

«У нее, наверно, никого нет, кроме этой собаки. По крайней мере, никого ближе этой собаки. Сейчас им обоим тяжело. И мне тоже нелегко — но это пустяки, потом решу, что с собой делать».

— У вас изолента есть? — спросил я.

— Я к соседям схожу, принесу.

Старушка ушла. Собака осталась со мной. Она уже тряслась от холода и оттого, что намочила лапки, и теперь они, наверное, зябли.

— Да, такие вот дела, — сказал я вслух.

Собака подошла ко мне и уткнулась носом в мою ногу.

— Ничего, ничего.

Старушка вернулась с мужчиной, лет пятидесяти, в рабочем грубом костюме желто-серых тонов, в засаленной фуражке. В руках у него был огарок свечки, газовый и рожковые ключи. Он дико матерился.

Я помогал ему: держал свечу, подавал ключи, соглашался со всем тем бредом, который он говорил.

Когда мужичок перекрыл воду, он сел на обшарпанный стул, на котором я недавно сидел, и закурил. Маленькая собачка смотрела в его лицо. И я чувствовал, что она глядит на него так же, как полчаса назад глядела на меня: печально и осторожно.

Он посмотрел ей в глаза и причмокнул губами.

— Всё, бабка, затопило тебя. Теперь каток в коридоре будет, — он встал, — бог тебя наказал. Плохо богу, говорю, молилась. Грех на тебе, бабка.

— Ты иди, — сказал он мне, докурив, — теперь тут уж делать нечего, трубы надо менять.

— А кто будет? — спросил я.

— Сын ее… или зять. На выходных.

— Но сегодня вторник, — сказал я.

Мужик отвернулся от меня и закричал на старуху:

— Плохо богу, бабка, ты молилась. Наказал он тебя.

А бабка, наверное, давно ничего не слышала и только плакала. И казалось, что ее рябой нос тоже плачет: с него капала вода. Собака встала и застучала когтями по полу. Повиливая телом, она вышла вон. Я — за ней. Во дворе я нагнулся и протянул руку к животному. Дворняжка завиляла хвостом и подняла кверху узкую мордочку с маленькими ушками. Ее черная шерсть с синим отливом блестела. На нас падали белые хлопья, и нам было очень хорошо тогда: может быть, оттого, что мы с ней знали намного больше, чем знают другие. А может, мне это показалось — и собака не ощущала то же, что ощущал я. Но это не страшно. Главное, что я чувствовал тогда то, что могла чувствовать она, он, ты, мы…