Леонид Бежин - Чары. Избранная проза

Только бы не создавалось впечатление

Все началось с того, что полковник перестал бывать в подвале и попросил жену, чтобы ее отец как можно реже появлялся у них дома. «Как можно реже, лишь в самых крайних случаях», — выговаривал он монотонным, ровным, глуховатым голосом, без всякого выражения на бескровном от кабинетных бдений, с натянутой пергаментной кожей и болезненной желтизной лице. И на лбу у него собиралась складка, а тонкие — в ниточку — губы едва заметно шевелились, брезгливо отцеживая слова, предназначавшиеся для дедушки. Да, в самых крайних: если нужно сообщить нечто, о чем нельзя говорить по телефону; или что-нибудь передать из рук в руки; или даже дать денег. Денег — конечно, в разумных пределах — он всегда даст: только бы не создавалось впечатление, что дедушка часто у них бывает и они поддерживают с ним родственные отношения. Какие могут быть отношения с бывшим кулаком? Поэтому главное условие, поставленное им жене, — реже, как можно реже, хотя этот бывший ей и отец… А если жена не согласна и считает возможным поступать по-своему, полковник запрется у себя в комнате, не будет выходить к ужину, и пусть она лишь слышит из-за стены его сухой отрывистый кашель. Этот кашель мы с моим отцом слышали постоянно, и адресован он был не только умиравшему дедушке, которого полковник не пустил дальше коридора, но и нам. Мало того что в коридоре стонет умирающий старик, так еще в ванной моются чужие ему люди, а жена угощает их чаем с клубничным вареньем, иногда открывает икру или шпроты — как бы говорили сухие отрывистые покашливания.

А однажды полковник широко распахнул дверь на кухню, где мы пили чай, и в свою очередь тоже широко распахнувшись и заняв собою весь дверной проем, с прищуром осмотрел всех сидевших за столом, язвительно осклабился, произнес несколько самоуничижительных фраз: «Виноват… прошу прощения… извините, что помешал». А затем внезапно потемнел, поугрюмел, отшвырнул ногою стул и так меня напугал устроенным на моих глазах грубым и ужасным скандалом с истерическими взвизгами, обвинениями в адрес всех, в том числе и собственной жены, что я от страха и ненависти его мысленно убил. Да, убил из двух револьверов с крутящимися барабанами (моя вожделенная и несбыточная мечта: в магазинах таких не продавали), как убивают злодеев из прочитанных книг, — просто мне захотелось, чтобы он упал замертво.

И полковник сейчас же побагровел, схватился за сердце, тяжело привалился к стене и стал медленно сползать на пол. Изо рта у него потекла теплая струйка крови. Неотложка увезла полковника в ведомственную больницу, где он умер под капельницами, так и не приходя в сознание. Зато дедушка вскоре поправился, вернулся в подвал, и мы с отцом по-прежнему ездили к нему в гости. Повторяю, мысленно ездили, поскольку после скандала, устроенного на кухне полковником, со мной было нечто вроде затяжного обморока, у меня тряслись руки, и дергалась шея, и я твердил всем подряд, что полковник умер, а дедушка остался жить.

Вы представляете… он умер, а дедушка остался… да, да, вы представляете… да, да, да! Меня лечили, на месяц отправили в санаторий, где я каждый день ложился на живот, приспускал больничные штаны цвета вываренной моркови, и медицинская сестра с закатанными по локоть рукавами халата колола мне лекарства, вселявшие в меня вялость, сонливое спокойствие и безразличие. Когда же меня, наконец, выписали, все встало на свои места, и я понял, что на самом-то деле умер дедушка — умер через несколько дней после скандала. А полковник остался жить, по одной из экзистенциальных версий моего романа прослужил еще четыре года, перед уходом в запас получил дачный участок на камышовом берегу мелкой, с кувшинками в заводях речки. Он окружил его решетчатой оградой из штакетника с протянутой поверх колючей проволокой, поставил рубленый дом на каменном фундаменте, с террасой и балконом, посадил посередке яблоневый, а по краям вишневый и грушевый сад — вертоград, как он его почему-то из особой прихоти называл. Разбил у крыльца цветник — астры, флоксы, гладиолусы — и стал каждое утро поливать грядки из резинового шланга с леечной насадкой, подстригать кусты и опиливать ветки на садовых деревьях и белить стволы.

Недоговариваемое и утаиваемое

Тогда-то и обнаружилось, что и с полковником связано нечто недоговариваемое и утаиваемое. Обнаружилось и этак, представьте себе, прояснилось, — как проясняется в замерзшем окне, если внезапно ударит оттепель, начнет припекать солнце и закапает с крыш. Такая оттепель вдруг и ударила, и тут выяснилось, что, если дедушку считали (называли!) кулаком, то полковник был особого рода кулак и истерик. Особого, знаете ли, рода, не столько домашний, сколько кабинетный, взвинченный, со срывающимся на тонкие ноты голосом и… лаем. Да, на допросах в минуты истерики он смеялся лающим смехом, глаза его суживались, и он — бил. Кулаком. А если допрашиваемый падал на ковер, раскинув руки, наступал ему мыском ботинка на запястье. И его очень хорошо запомнили те, кто попадал к нему на допросы. Запомнили, а потом узнавали его на улицах…

На допросах ведь всякое бывало в те годы, когда КГБ еще именовался НКВД, а тут — к концу пятидесятых — слегка прояснилось, оттаяли окна, и полковником овладела та самая экзистенциальная тоска, которая бывает только весной. Только весной и только у избранных натур — праведников, преступников и злодеев, испытывающих одинаковую тягу к затворничеству. Вот и полковник заперся у себя на участке, как в пятидесятые годы называли дачу, стал просыпаться поздно утром, нехотя брызгать себе в䄩лицо водою из ручного умывальника и озираться затравленным взглядом покинутого всеми одиночки. Покинутого и забытого: только жена навещала его раз в неделю и иногда привозила дочерей. Но вскоре наступил день, когда его экзистенциальная тоска исчезла, и тяга к затворничеству сменилась стремлением к людям. Полковник тщательно побрился перед зеркалом, смыл мыльную пену с лица, вытерся сухим махровым полотенцем и с наслаждением опрыскал себя из пульверизатора, насаженного на голубоватый флакон одеколона. После этого он затянул на шее широкий старомодный, в горошек и полосочку, галстук, развел громыхнувшие листовым железом и скрипнувшие петлями дверцы гаража, сел в свою «Победу», по проселочной дорожке выбрался на шоссе и, обгоняя попутные грузовики, поехал в Москву. В городе он покружил по Садовому кольцу, по центральным улицам, купил в киоске пачку дорогих папирос и целую кипу газет, прошелся по бульвару, заложив руки за спину, снова сел в машину и скомандовал себе, как воображаемому личному шоферу: «А теперь, братец, домой!» Дома он сбросил пальто, снял высокие офицерские ботинки и, по-хозяйски заглянув на кухню, обошел все комнаты, зачем-то поднял крышку черного пианино и поправил вышитую дорожку на пожелтевших клавишах.