Леонид Бежин - Чары. Избранная проза

— Куда? — уточнила матушка, добиваясь от дочери повторения даже того, что она знала без запинки.

— До Астрахани.

— Умница, но при этом ты должна добавить, что тебе этого очень-очень хочется. На пароходе, поняла?

— Поняла… — Девочка перевела взгляд с матери на отца, словно спрашивая, не собирается ли и он по примеру матери убедиться в ее понимании.

— Тогда у твоей матери будет повод тяжело вздохнуть, пожаловаться, посетовать, какие мы бедные, и дядя Лева снова выложит деньги, — вмешался отец Валерий, протирая очки, чтобы скрыть свое неудовольствие и раздражение. — Ах, какая деликатность!

— Помолчи, отец. Не сбивай дочь с толку, — нахмурилась жена и снова обратилась к дочери: — Дуняша, повтори, что ты скажешь.

— Скажу, что я очень-очень хочу на пароходе, — словно отвечая скучный урок, старательно выговаривала девочка.

— До Астрахани, — вновь уточнила матушка.

Солнце пекло, на пристани было жарко, по трапу наседала толпа с чемоданами, и распорядитель что-то кричал в мегафон, перегнувшись через борт. Царившие всюду хаос и неразбериха сначала озадачили, затем обескуражили и смутили, а затем вовсе вывели из себя: отец Валерий не выдержал (нечистый попутал!) и сорвался. К тому же он был без рясы и креста на груди, а они обычно и заставляли его держаться чинно и благопристойно, соответственно тому почтению, которое он вызывал у других.

Поэтому нервы его и сдали: на пароходе устраивались со скандалом. Да и как было не сорваться, если их каюта оказалась занята неизвестно кем, какими-то темными личностями, якобы знакомыми капитана. Сначала им предложили другую каюту, дверь в дверь с туалетом. После этого — снова кукиш, насмешка судьбы! — не нашлось места в столовой первого класса, их сунули на нижнюю палубу, во второй. И отцу Валерию вновь пришлось объясняться с распорядителем, чья повязка доводила его до дрожи, до холодного бешенства.

Когда утряслось и с каютой, и со столовой, он почувствовал себя опустошенным, обессиленным, выпотрошенным. Он даже отказался от ужина и сказал жене, что просто посидит на палубе. И вот вынес полосатый шезлонг, поставил упор на нижнюю зарубку, то ли сел, то ли лег и… забылся. На реке вечерело, заволакивало туманом берега, вдалеке мигали огоньки шлюза, пахло дымком от костра, разведенного на острове, и отец Валерий благодарил судьбу, что хотя бы сейчас никого нет рядом.

Он снял очки, откинулся на спинку шезлонга, расправил плечи и потянулся, испытывая наслаждение человека, осознавшего, что после долгих трудов и волнений он наконец, может успокоиться и отдохнуть: «Ох, суета, суета!»

Сзади тихонько подкралась дочь, осторожно — чтобы не расплескать — поставила перед ним стакан чая и убежала к матери. «Спасибо, малыш!» — крикнул ей вдогонку отец Валерий и, размешивая чай с кружившими в нем чаинками, вдруг поймал себя на странной мысли, заставившей его вздрогнуть и встревожиться, как тревожит тень надвигающегося сачка, уснувшую бабочку…

Жена и дочь задержались на ужине, поэтому все шезлонги были уже заняты. «Что же ты, отец, не побеспокоился, о нас не подумал?! Или ты у нас не голова?!» — спросила его матушка тонким, напрягшимся голосом, стараясь спрятать упрек за безразличной улыбкой. Отец Валерий вновь засуетился, забеспокоился и метнулся за шезлонгами.

На верхней палубе их не оказалось, и он принес шезлонг с нижней палубы, не такой новый, чистый и удобный. Жена сразу заметила разницу, и это напомнило ей об утреннем скандале, снова испортило и омрачило настроение. Отец Валерий стал доказывать, что и на этом седалище можно удобно устроиться, и, ставя упор на зарубку, опять поймал себя на странной — будто тень от сачка — тревоге.

— Что-то мне нехорошо, не по себе… Я, пожалуй, пойду в каюту. Прости.

— Сердце? — спросила она озабоченно и в то же время с оттенком неприязни, не позволяя себе поддаться опасению за мужа, еще не оправдавшего и не искупившего вину перед ней.

— Долги, долги! — зашептал отец Валерий со страшными глазами, увеличившимися в размерах из-за того, что он надел очки. — Пора расплачиваться!

— Доченька, погуляй, — привычно сказала жена Дуняше и, когда дочь послушно отошла, с усталым вздохом обратилась к мужу: — Но ведь вернем, вернем мы эти проклятые деньги!

На первой же остановке — в Угличе — отец Валерий сошел на берег, сказав жене, что ему срочно надо в Москву. «Какая срочность?! Что с тобой?! Не понимаю!» — со слезами спрашивала матушка, но он не слышал ее, смотрел куда-то в сторону — так, словно повернуть к ней голову означало для него ее возненавидеть.

Пароход дал гудок и отчалил, а отец Валерий долго бродил по городу, по жарким и пыльным улицам. Затем стоял в церкви, склонив голову и не поднимая отяжелевшей, словно чужой руки, чтобы перекреститься, и снова бродил. Возле самого вокзала обнаружилось, что на билет в Москву у него нет денег. И он послал телеграмму Левушке: «Дружище зпт три сотни последний раз тчк».

18 января 2000 года

Счастливцы вы, птицы без гнезда, бездомные бродяги, скитальцы, пилигримы, легко и беспечно поднимающиеся с насиженных мест! Вас магически завораживает мерцание рельсов, освещенных фиалковой апрельской луной, и нездешний, зеленый глаз семафора, словно показывающего путь в иные миры. Вам кажется, ни с чем не сравнимым дурманящий и прогорклый запах железнодорожной насыпи, поросшей полынью и чабрецом, с бурыми шпалами и почерневшим от копоти гравием, нарастающий рев чудовища-поезда, слепящие огни локомотива и мелькание окон, уносящих за занавесками особую, блаженную, райскую вагонную жизнь!

О, как вы жаждете в нее окунуться! Перед вами распахивается ночное пространство, вы предчувствуете веселящее безумие скорости и нетерпеливы, как страстный, горячий молодой любовник: ах, скорее бы! Скорее бы в дорогу — мчаться под стук колес вслед за безумными миражами нового, непознанного, неведомого!

Счастливцы, во мне вскипает зависть, ведь у меня все иначе, и нет для меня большего несчастья, большей хвори и маеты, чем необходимость подняться с насиженного места, покинуть привычное гнездо, расправить крылья для полета. Иными словами, куда-то ехать. Да, необходимость, только необходимость: не хватало еще, чтобы я сам, по собственной воле сунул голову в эту петлю!

Для меня дорога — тоска отпетая. Фигурально выражаясь, распрямленное, разглаженное, туго натянутое полотно моей душевной материи, сотканное из усыпляющего чувства покоя, уюта, мечтательности и лени, свертывается в жгут, стоит лишь робко помыслить о предстоящей одиссее. От этих мыслей, преследующих меня наподобие навязчивого кошмара, я закисаю, я створаживаюсь. Меня не покидает отвратительное, тошнотворное ощущение тревоги, вызванное неотступным приближением назначенного срока. Расстроенные нервы дарят мне все прелести бессонницы, учащенного сердцебиения, я вздрагиваю от каждого шороха и трясущимися руками наливаю себе в зеленую ликерную рюмку успокоительные капли.