Леонид Бежин - Чары. Избранная проза

Возвращаясь к себе, я часто слышал за стеной ее смех — особый смех женщины, за которой ухаживают и которая с капризной разборчивостью принимает ухаживания, опьяненная своим успехом. Если мне нужно было что-то взять в комнате, я робко стучался. Затем, получив разрешение войти, вплывал туда застывшим истуканом, здоровался и рылся в чемодане, краснея под ее озорным, насмешливым, уничтожающим взглядом.

Она держала в руке бокал с шампанским так безучастно, словно еще не решила, выпить его или выплеснуть. На коленях у нее лежал шоколадный набор — отливавшая глянцем коробка с открытой крышкой, но еще не тронутой полупрозрачной, матовой бумагой, накрывавшей конфеты.

Она мне даже улыбалась, и, несмотря на уничтожающий взгляд, я был охвачен сумасшедшей надеждой: а вдруг?! А вдруг я ей все же понравлюсь, и она предпочтет меня генеральному, впрочем, вряд ли он был директором, скорее продавцом галантереи, кем я его презрительно вообразил. Признаться, во мне есть склонность — давать презрительные прозвища тем, кто может мне приветливо улыбаться, жать руку, клясться в дружбе, но в ком я чувствую угрозу и кого готов заподозрить.

Да, заподозрить в том, что у него для меня в запасе всегда одно извечное, испытанное за много веков существования потомков Авраама прозвище (какое именно, читатель уже догадался).

Вот и Галантерейщика я тоже заподозрил, хотя он улыбался, жал руку, клялся, и затомила меня тоска. Галантерейщик с его улыбочками становился мне все более противен, его хохлушке я не мог простить того, что на обложке моих любимых книг она оставляла косточки от вишневого варенья, за столом со мной восседали две улитки, показывавшие свои рога лишь тогда, когда им приносили что-нибудь на тарелке, — словом, хоть пропадай!

Я в тоске слонялся по городку, с отвращением глотал солоноватую минеральную воду и на маленькой почте, за шатким столиком, покрытым толстым пыльным стеклом, писал письма московскому другу, изображая здешние нравы в саркастических тонах. Хотя теперь я был подавлен его превосходством, его искушенностью, опытностью в любви, я не упрекал его, благодарный ему за то, что все-таки он мой друг, давний, проверенный, и у него единственного нет для меня в запасе никаких прозвищ.

После очередного заезда в пансионат мне все чаще попадалась на глаза девушка, сначала одна, а потом с Рязанским пекарем, как я окрестил ее спутника за рябое лицо, рыжие кудри, ухарски распахнутый полушубок и широкую грудь, выставленную так, словно он готов был развернуть на ней гармонь-трехрядку. Девушка держала его под руку и выпускала ее только тогда, когда он слишком уж размахивал руками. У нее была слегка ковыляющая утиная походка, и она прятала ноги под длинной юбкой. Волосы ее были уложены в какую-то немыслимую многоярусную прическу, губы вызывающе накрашены, хотя в лице угадывалось что-то трогательное, милое, простое и грешное. Я видел, как они сидели на веранде шашлычной, и Рязанский пекарь угощал ее вином.

Мысленно я с нею навсегда простился, но тут-то все и произошло.

Над нами не витало романтических призраков — наше знакомство было до слез обыкновенным. Герой встретил героиню не на палубе парусного брига, кренящегося от ветра и заливаемого пенными брызгами, не в беседке над ревущим водопадом, не в подземелье замка с решетчатыми окнами и летучими мышами, распластавшими перепончатые крылья на сводах, а перед кабинетом врача. Там я дожидался своей очереди, чтобы повыше задрать рубаху, повернуться к нему спиной и почувствовать скользящий между лопаток металлический холодок, сопровождаемый повеленьями дышать и не дышать. Героиня спросила, кто последний, и им оказался я.

Наверное, я сообщил ей об этом с особой значительностью, скрывающей загадочный и многообещающий намек, и в моем голосе послышалось нечто, заставившее ее слегка зардеться, что я, разумеется, принял за неопровержимый признак: и она спрашивала неспроста. Чтобы скоротать время, она открыла книжку, заложенную выписанным ей рецептом, и я, скосившись, прочел ее имя — Таня Шишкина. Почувствовав мое навязчивое внимание, она накрыла рецепт прочитанной страничкой книги и вдруг спросила:

— А вас как зовут?

Ее желание узнать мое имя так восхитило меня, показалось мне проявлением такой королевской щедрости, великодушия и участливого внимания, что я вдруг устыдился собственного имени — слишком жалкого и ничтожного, чтобы быть узнанным ею, — и невольно соврал:

— Александр.

Чем Александр лучше Бориса, до сих пор понять не могу, но такое нашло на меня помрачение.

Собеседница же моя была вполне удовлетворена, охотно называя меня по имени, и мы разговорились… вернее, разговорились бы, если бы меня не преследовало беспокойство при мысли о том, что не век же оставаться мне Александром! Я все больше мрачнел, не зная, как выпутаться из этого идиотского положения, а тут еще в коридор выглянула сестра и разом обрубила шнурок, удержавший меня над пропастью:

— Борис Гербер, войдите.

Врач меня осмотрел, намял, простукал, и скользящий холодок закрался мне под лопатки, после чего я, получив повеление дышать, заправил в штаны рубаху, а в кабинет пригласили мою знакомую. Долг вежливости требовал дождаться ее за дверью, но что было мне делать с моим двойным французским именем?! Не выглядеть же в ее глазах посмешищем! Пугалом огородным! И я опрометью бросился вон…

Видно, до скончания дней мне суждено быть третьим — третьим лишним и несчастным при счастливом друге! Впрочем, почему несчастным?! У нас прекрасная, прочная, испытанная дружба, а эта его любовь… еще неизвестно, выдержит ли она испытание на прочность или порвется, как струна под смычком?! Поэтому дружба и только, и прочь, прочь все остальное!

Я привычно завернул на почту и написал другу, как он мне дорог и близок, как мне его не хватает, и добавил: «До конца здесь не высижу. Сбегу. Через неделю жди».

И когда, воспрянув духом, я вернулся к себе, хозяйка протянула мне письмо, лишившее меня всех надежд и разбившее последнюю веру в собственное счастье. В этом письме друг называл Беллу своей невестой, писал, что у них все прекрасно, они уже подали заявление, и намечается свадьба, на которой мне уготована почетная роль свидетеля. А после свадьбы они, может быть, подадут другое заявление… И тут я понял, что мой умный друг Ваня далеко метил.

Это был его билет.

С надорванным конвертом в зубах и недочитанным письмом в руке я упал спиной на койку и замер в оцепенении, из которого меня вывел Галантерейщик. Склонившись надо мной, он осторожно тронул меня за плечо и кашлянул в знак того, что осмеливается просить моего внимания. Я резко дернул плечом и с ненавистью отвернулся к стенке, что также должно было обозначить: оставьте меня в покое! Я сплю!