Леонид Бежин - Чары. Избранная проза

Катя, уже сказавшая ей все, что нужно, лишь улыбнулась на прощание. Улыбнулась и спросила о том, о чем спрашивала и забыла, и поэтому вспомнила как о чем-то, чему надо придать форму озабоченного вопроса:

— Когда вернетесь? Не очень там задерживайтесь…

«Там надолго не задерживают», — подумала Валька, но вслух ответила:

— Не волнуйся, денька через два. А если не попадем в гостиницу, может, и сегодня. Вечерком.

И снова веселенькая мысль: «Косой — по горлу».

Приехав по указанному адресу, Валька разыскала человека, чье имя было у нее нацарапано в потайной книжечке: Феликс Рустамович. Он вышел к ней в белом накрахмаленном халате, свежий, благоухающий и очень дорогой (но не любимый), что почему-то угадывалось по кончикам пальцев, которые он церемонно вытягивал, когда хотел притронуться к чему-то.

Выслушал, убежденно и самозабвенно склонив голову, и попросил подождать. Валька плюхнулась на стул в коридоре, достала газету с кроссвордами и надкусила уже надкушенное яблоко (когда успела?). Ее лихорадило. Она выругала себя за все, за все, за все, что случилось, и ощутила восторженный прилив школьного прилежания: в оставшейся жизни совершать лишь разумные, праведные и добродетельные поступки. Все строго по правилам…

Вальку вызвали. Ее поташнивало и знобило от медицинских запахов, и было страшно, до конца не верилось, что все эти приготовления — разложенные на столике инструменты, перчатки, бинты, ванночки — предназначены для нее. Вальке до отчаяния, до визга хотелось быть посторонней в этом кабинете, кем-то в уголочке, слишком маленьким и жалким для того, чтобы иметь к нему серьезное, взрослое отношение…

Ей показали, куда и как сесть, и дальше была сплошная боль, представлявшаяся ей то тупым, ноющим звуком, то отвратительным красным пятном, прыгающим перед глазами. И мысль о косе в бабкином сарае показалась ей и вправду веселенькой — веселенькой настолько, что лучше бы ей быть просто грустной и обреченной.

Девушка-подружка встретила ее внизу, благостно усадила в такси, как сажают невест и дур, и, восторженно на нее, глядя, спросила:

— Ой, Валька, а врач был мужчина? Молодой? А сколько ты ему заплатила?!

— По прейскуранту, — ответила она и как некий факт, последний в длинной цепи фактов, про себя отметила, что будуарного конверта в сумочке больше нет.

…Когда Катя вернулась из театра (зрительница для зрителей), Валька лежала и каталась головой по подушке, стонала, мычала, подвывала и кусала губы, вся горячая, с мокрыми волосами.

— Валечка, что, что?! — кинулась к ней Катя и суетливо, с заполошными причитаниями заохала: — Батюшки мои, ох, ох!

— Вызови неотложку.

— Болит?! У тебя жар?! Что болит?! — Катя от волнения забыла, где окно, где дверь, где телефон.

— Все болит, мать. Все вместе: голова, руки, нош, печенка, а что в отдельности — чукча не знает, — брякнула Валька с закрытыми глазами, словно открыть их при матери означало бы придать ненужный дополнительный смысл своим словам.

Катя прозрела.

То, что это произошло лишь сейчас, а не раньше, казалось ей признаком странного наваждения, овладевшего ею, и, словно нечаянно заснувший человек, она недоумевала: как же сморил ее этот обморочный сон! Катя спрашивала, пытала себя, почему она не догадалась, что с Валькой, ведь это было так просто и не требовало особой проницательности — лишь немного материнской любви, чутья, внимания. Значит, наваждение — морок! — овладел ею настолько, что она ослепла и поэтому могла не различить и чего-то другого, требовавшего ее участия, доброты, любви и заботы.

Катя стала судорожно перебирать в памяти то, о чем недавно старалась не думать, от чего беспечно отмахивалась, и ее ужаснуло запустение в собственной жизни. Катя словно бы жила поодаль от нее, по другую сторону загородки, и трудолюбиво возделывала землю, на которой ничего не росло. Ей стало страшно, будто во сне, когда не находишь на привычном месте собственную руку, и Катя с ужасом спрашивала себя: «А жизнь-то?! Жизнь-то?!»

Спрашивала и словно обжимала боязливой рукой пустой рукав…

К Вальке ее пустили через два дня. Наскоро напялив больничный халат, сначала вставший колоколом на спине, а затем опавший и обмякший, Катя ворвалась в палату. К кровати же подошла на цыпочках, выставляя ладони жестом, предупреждающим всякий протест против грубого вторжения.

— Валечка, ведь родные же! Что ж ты от матери-то скрыла!

Валька ей улыбнулась и подмигнула.

— Ничего, мать.

— Очухалась хоть?! Я тебе принесла тут… из буфета. — Катя заглянула в сумку, и глаза у нее увлажнились, словно ее содержимое давало ей смутный повод для нераспознанных ею самой сердечных угрызений. — Пи-рож-ные, — протянула она, вкладывая в это слово признание своей вины и жалостливую просьбу о снисходительности и прощении.

— Помаду дай, — строго приказала Валька, словно это сразу поднимало их над уровнем, на котором выясняется, кто прав, кто виноват и нуждается в прощении. — И карандаш для бровей.

Катя по-солдатски выполнила приказ, зачарованная умилением и нежностью к своему командиру.

— Ну ладно, ладно, — бормотала она, глядя, как дочь красит губы и подводит брови. — Обошлось, и ладно. Мы теперь по-новому с тобой заживем, — точно, точно! Будем к отцу Александру ездить каждую неделю. Ни одного двунадесятого не пропустим, клянусь! Поститься будем, милостыню подавать! — Глаза у Кати засияли сквозь слезы, едва лишь она вообразила, как опускаются ее медяки в протянутые ладони. — Ах, какая будет радость! Радость-то какая! Наш отец Александр, — какое счастье, что он есть, он нас всегда ждет! Дорогунчик наш, загляденье наше, красавчик наш…

— …Игрушка елочная, — улыбчиво подсказала Валька.

Эта неотступная, навязчивая мысль пробивалась в Жорке тайными, пробуждающими толчками, к которым он прислушивался сначала недоверчиво, но постепенно все больше поддавался их убеждающей силе: «А ведь они его того… убьют… убьют, гады!» Откуда взялась, вывернулась зловещей змейкой эта мысль, он не знал, поскольку никаких явных поводов так думать не было. Но он чувствовал, чуял, как в ясный день по неподвижной оторопи деревьев и разлитой в воздухе тяжкой одури чуют надвигающееся ненастье с градом и молниями.

Самым странным было то, что бывшие дружки его больше не запугивали, не устрашали, не грозили ему. Не требовали, чтобы он, отпавший от компании (а ведь водку когда-то вместе пили!), снова стал присматривать за отцом Александром, наблюдать, кто к нему наведывается, прислушиваться к разговорам и отчитываться — писать эти бумажки, на которые они набрасывались с жадностью и вожделением, словно на страстные любовные письма.