Леонид Бежин - Чары. Избранная проза

Поэтому не столь уж важно, та или не та, а важно, что — сохранилась. Сохранилась так же, как и часть (всего лишь малая часть!) библиотеки, собранной дедушкой: эти книги стоят у меня на полках. Поднявшись по библиотечной стремянке (полки у меня до самого потолка), я с благоговением разглядываю мерцающие золотым тиснением корешки, поглаживаю, сафьяновые переплеты и перелистываю хрустящие пергаментные страницы. Страницы с загадочными вензелями, таинственными эмблемами, пирамидами, усеченными конусами и черепами (от страха можно и со стремянки упасть).

Да, книги дедушки мало сказать особенные — редчайшие. Об этом наперебой твердили эксперты разных музеев и букинисты, с которыми я не раз советовался и консультировался, и это единодушно подтверждали перекупщики и книжные спекулянты, всегда оказывавшиеся рядом во время подобных консультаций. Да, да, балагур, весельчак, гусар, дедушка собрал редчайшую библиотеку мистических книг, хотя всю жизнь проектировал прокладку узкоколеек, мотался по стройкам, грелся у одного костра с заключенными спецлагерей, хлебал с ними пустые щи из железной миски — сначала как вольнонаемный, так сказать (хотя в те годы воля от неволи мало чем отличалась), а затем как такой же заключенный с номером П-244.

Впрочем, тут речь уже не о дедушке, а о тех самых тридцатых годах, криминальный отсвет которых смешивается с отсветом мистическим, жизнь припахивает смертью, парады похожи на жертвоприношения, и на светло-бежевом кителе, облегающем стан человека с сутулой спиной, низким лбом и зачесанными назад седеющими волосами угадывается бархатная мантия Верховного жреца и Магистра. Светло-бежевом или, точнее сказать, песочного цвета, того самого, от которого потягивает могильной гнильцой. Видно, прав был дедушка, досадливо щелкая пальцами от нетерпеливого желания подобрать слово, выражающее экзистенциальную загадку тридцатых. Кладбищенская ограда, погребальные свечи, бархатная мантия на кителе Верховного, разделившего всех на умерших и неживших и отслужившего по ним черную мессу, — вот вам и вся экзистенция.

Старик никуда не уйдет

Несмотря на все запреты, я так ждал возвращения дедушки — особенно того момента, когда он впервые войдет в комнату, — что конечно же пропустил этот момент. Или, точнее, сам момент застал, но совершенно не узнал дедушку, приняв его за чужого, незнакомого мне человека. Как это произошло, мне и сейчас очень трудно понять. Но я помню, что из коридора постучали в дверь нашей комнаты, причем этот стук показался мне непривычным, резким, грубым, чужим (в нашей квартире так не стучали). И в ответ на удивленно-вопросительное, встревоженное и даже испуганное «войдите!», произнесенное бабушкой, дверь медленно — мучительно медленно — приоткрылась. Из коридора скользнул лучик света, пробежавший по пыльному полу, и в комнату вошел незнакомый мне старик в кирзовых сапогах и ватнике, в солдатской шапке-ушанке, с фанерным некрашеным чемоданом в руке.

Ручаюсь, этого старика я никогда не видел, хотя фотография дедушки с недавних пор висела у нас на стене, вставленная в застекленную (надтреснутое стекло) рамку. И я часто забирался на стул, чтобы рассмотреть ее поближе, побыть с ней наедине, пользуясь тем, что никого из взрослых нет в комнате и поэтому не надо думать о том, какое значение они придадут моему рассматриванию, как его объяснят и истолкуют. Да, фотография висела, и дело даже не в том, что старик был совершенно не похож на дедушку — это еще не самое страшное, если учесть, как мог измениться дедушка за пятнадцать лет заключения, как он мог осунуться, поседеть, обрасти колючей щетиной, но все же остаться дедушкой. Хотя и не похожим на самого себя, но все же — дедушкой, которого ты не узнаешь, сличая его с фотографией, но все же доподлинно знаешь, что это дедушка, именно он, а не какой-нибудь другой, незнакомый тебе человек.

Но дело-то как раз в том, что ни о какой спасительной непохожести не приходилось и мечтать, потому что вошедший старик оказался таким, же чужим и грубым, как и его собственный стук в дверь. Поначалу я даже решил, что, наверное, дедушка прислал вместо себя случайного знакомого, чтобы тот сообщил, где он сейчас находится и почему так долго не возвращается (поистратился и задержался в дороге). Это предположение на время успокоило меня и внушило робкую и стыдливую признательность старику, смешанную с чувством благодарности за то, что он скоро уйдет. Но когда стало ясно, что старик никуда не уйдет и что он-то и есть возвратившийся дедушка, я почувствовал внезапное смятение и ужас. Меня обожгла опасливая догадка: чужому старику наверняка захочется взять меня на руки, слегка подбросить, словно бы пробуя, какой я, шельма, упитанный и тяжелый, пошлепать по заду, как шлепают маленьких детей («Вот какой у нас крепыш, богатырь!»). Захочется, обнять и поцеловать, прижав к своей колючей щеке и дохнув мне в лицо чужим, незнакомым дыханием.

Ему захочется, а мне-то этого совсем не захочется. Поэтому придется огорчить и обидеть его своим отказом — иначе желание с нежеланием не примирить. Ему же останется лишь сделать вид, будто он вовсе не обижен, хотя скрыть обиду до конца не удастся, и по смущенному покашливанию в кулак, покрасневшим ушам и затылку все заметят его неловкость — одним словом, обозначится вполне экзистенциальная и столь остро осознаваемая в детстве ситуация, именуемая взаимным конфузом.

Так освобождают шею от воротника

Так оно отчасти и случилось, и едва только дедушка снял шапку, расстегнул телогрейку и поставил на пол чемодан, он сразу шагнул ко мне, поднял на руки, слегка подбросил и прижал к своей колючей щеке. Но вопреки моим мрачным прогнозам никакого конфуза от этого не возникло. И я вдруг понял, что передо мной дедушка — тот самый, с фотографии, похожий (похожий!), изображение которого я подолгу рассматривал наедине, доводя до своего сознания странную, восторженную и обманчивую мысль: у меня есть (!) дедушка, но я его, ни разу не видел.

Теперь же это есть неким волшебным образом соединилось с вижу : да, да, вот он, перед глазами, еще ближе, чем фотография в минуты пристального уединенного рассматривания. И поэтому колючая щека дедушки вовсе не отпугивала меня, в его дыхании я угадывал нечто близкое и родное, такое же, как в привычном дыхании матери, доносящемся до меня с подушки, к которой я прижимался щекой, забираясь по утрам к ней в кровать.

И мне так хотелось, чтобы дедушка меня поцеловал!

Хотелось страстно, жадно, нетерпеливо — еще сильнее, чем материнских и отцовских поцелуев. И было до слез обидно и жалко, что я сразу не узнал дедушку, пропустил, проворонил, прошляпил этот долгожданный миг. Но тем отчаяннее я наверстывал упущенное, узнавая дедушку сейчас, с детским самозабвенным восторгом закидывая руки ему за шею и стискивая в объятиях, приставляя глаза к его глазам, щекотавшим меня ресницами, касаясь носом кончика его носа и разглаживая морщины на его щеках.