Герд Тайсен - Тень Галилеянина

– Все дело в том, – начал я неохотно, – что иудейская вера – не философия. Не убеждения, которые человек хранит в своем сердце, а то, что он зримо совершает. Это – образ жизни. Мы рады возможности своими многочисленными поступками, как малыми, так и большими, чтить Бога. Соблюдая заповеди, касающиеся еды, сохраняя множество других мелких обычаев, которые дошли до нас в предании. Недостаточно слушать Божий заповеди и понимать скрытый в них глубокий смысл. Нужно еще исполнять их! [231]

– Но во всех этих заповедях содержится немало такого, что затрудняет общение евреев с неевреями. Почему вы не проводите черту между двумя группами заповедей: нравственными заповедями, без которых немыслимо никакое человеческое общежитие, и ритуальными заповедями, обусловленными традицией, но не связанными непосредственно с верой в единого Бога? Разве проповедь Иисуса не преследует схожих целей?

– Иисус нигде не говорит, что детей не нужно подвергать обрезанию! Нигде не ставит под вопрос соблюдение субботы!

– Но разве, слушая его, человек сам не может прийти к подобным выводам?

– Некоторым людям, таким, как этот александрийский еврей, могло бы, я думаю, прийти в голову что-то подобное. Но у нас они не найдут поддержки. Ты не вполне сознаешь насколько важны для нас многочисленные заповеди, сохраненные в предании – даже те из них, которым мы следуем только потому, что они освящены традицией. Исполняя их, мы заверяем друг друга, открыто и зримо, в верности своей религии.

– Но разве нельзя это делать иначе? Когда я спросил одного из ваших великих учителей, что же самое главное, он сказал мне: «Чего не хочешь, чтобы делали тебе, не делай и своему ближнему. Здесь вся Тора, все прочее – лишь ее истолкование. Иди и выучи это». [232]Так зачем же тогда другие заповеди? Зачем обрезание и запреты на ту или иную пищу?

Мне было над чем подумать. Неужели Метилий и в самом деле интересовался нашей религией? Или он только искал в ней новые течения, которые могли бы обеспечить бесконфликтное сосуществование евреев и язычников? Собираются ли римляне из политических соображений поддержать такие течения? В конце концов я сказал:

– А что будет, если мы разрешим евреям жениться на женщинах, не исповедующих нашей религии? Или чтобы необрезанные язычники могли брать в жены еврейских женщин? [233]Язычник станет и в браке поклоняться своим прежним богам. Он станет воспитывать детей в своей вере. Наш Бог тогда превратится в одного из многих богов, пусть даже его и будут признавать величайшим. Вера в единого Бога может сохраняться только вместе с особым жизненным укладом, который должен принять каждый, кто берет себе жену из еврейской семьи. До тех пор пока наша вера так решительно выделяется из общего окружения, и мы должны своим образом жизни точно так же отличаться от других.

– Но разве не предстоит и всем другим народам однажды признать Бога живого?

– Мы на это надеемся.

Метилий встал со стула и сделал рукой жест в сторону окна.

– И эти паломники из разных стран будут тогда не только евреи, но сыновья и дочери всех народов? И всех допустят в Храм? [234]

– Уже сегодня Храм открыт для каждого, кто обратился к Богу.

Метилий поблагодарил меня за беседу. Он пообещал доложить Пилату о моем предложении относительно амнистии. Если понадобится, сказал он, Пилат вызовет меня для личного разговора. На этом мы попрощались. Если бы все римляне были такими, как Метилий! Несомненно одно: с тех пор как мы познакомились, он все лучше и лучше разбирался в нашей религии. Неужели и его путь пролегал по нейтральной полосе?

Дорогой господин Кратцингер,

Ваше дружеское письмо сначала вызвало у меня улыбку: вы и в самом деле навели справки о моей биографии и выяснили, что в 1968 году я был в таком возрасте, что мог стать участником волнений. Да, то бунтарское время не прошло для меня бесследно. Я никогда не пытался это отрицать. Даже несмотря на то что тогдашнее неуважение к предшествующему поколению было мне противно.

Однако то, о чем Вы говорите в своем письме, заставило меня задуматься. За работой я не сознавал – а Вы, читая, сразу обратили на это внимание, – что я перерабатываю опыт своего поколения: чрезмерные надежды на реформы, крушение структур власти и собственных иллюзий, после чего у одних наступило великое отрезвление, а другие скатились к террору и насилию. Неужели мой образ Иисуса и правда только проекция моего поколения? Очень деликатно с Вашей стороны предоставить мне самому сделать напрашивающийся вывод: ведь этот образ мог устареть!

Одно важное открытие я, впрочем, для себя сделал: опыт моего поколения сконцентрировался в действии, обрамляющем евангельский рассказ. Образ Иисуса затронут им в меньшей степени. Дело в том, что этот главный образ можно толковать по-разному. Определенные черты он приобретает лишь в восприятии Андрея. Повествование намеренно построено мною так, чтобы никто не мог подумать, будто здесь представлен образ Иисуса как таковой. Нет. Иисус дается в преломлении конкретного социального опыта.

Создана ли эта перспектива произвольно? Обрамляющее действие развертывается в мире, который исторически реконструируется на основании того, что пишет Иосиф Флавий. Люди могли тогда воспринимать Иисуса так. Я бы даже скорее поставил вопрос таким образом: не является ли подобное восприятие единственно возможным, если в своем толковании мы отталкиваемся от библейской традиции Исхода и плена? И не является ли оно также единственно возможным, если мы решимся на собственный «исход»* из того несовершеннолетия, на которое сами себя обрекли – на своего рода «просвещение»? Не исчезнет ли нечто незаменимое, если религия снова сведется к диалогу между Богом и человеческой душой?

Впрочем, полагаю, и Вы когда-то находились в том возрасте, когда молодыми людьми овладевает желание ниспровергать основы. Как это было у Вас? Разумеется, Вам вовсе необязательно отвечать на этот нескромный вопрос.

С благодарностью и наилучшими пожеланиями,

Следующий день был кануном праздника Пасхи. К моему удивлению, меня с самого утра вызвали к Пилату. Посланный сказал, что это срочно. Я поспешил в преторию. Неужели Пилат решился объявить амнистию? Или ему стало известно о моих связях с Вараввой? От самых черных мыслей я переходил к надежде, а потом мною вновь овладевали мрачные предчувствия. Начинавшийся день был плохим днем. Лучше бы его в моей жизни не было вовсе.

Пилат выглядел сосредоточенным. Он приветливо поздоровался со мной и провел в маленькую комнату, свет в которую проникал сквозь единственное окно. Его личная стража осталась за дверью. Он сказал, что позовет их, а пока велел ждать. Судя по всему, предстоящий разговор не предназначался для посторонних ушей. Когда мы остались одни, он начал: