И. Грекова - Свежо предание

— Здорово! — ахнул кто-то.

— Мерси, — поклонился Николай Прокофьевич. — Между прочим, в моей лаборатории уже сделан работающий макет прибора. Реагирует на звуки «а» и «у». Небогато, но ведь это только начало.

Зал густо зашумел. Председатель снова призвал к порядку.

— Сведения, сообщенные вами, Николай Прокофьевич, очень интересны, но не имеют прямого отношения к теме собрания. Мы обсуждаем политический вопрос…

— Вот тебе и на! А это разве не политика? Самая политика и есть! А если вы думаете, что все, что здесь сегодня говорилось, — политика, то пребываете в заблуждении. Это не политика, а коровья жвачка. Срыгнул, пожевал, опять срыгнул…

— Регламент, Николай Прокофьевич.

— Я не кончил. Есть еще политический вопрос. Вы знаете, что в боксе удар ниже пояса запрещен. Сегодня мы видели несколько таких ударов. Позорно! Теперь все.

По залу перекинулись недружные хлопки. Николай Прокофьевич шел на место гоголем. Заговорил председатель:

— Мы обменялись мнениями… Желательно было бы выслушать самих товарищей Левина и Нестерова. Несомненно, ими были допущены некоторые ошибки, возможно, внешние…

— Не некоторые и не внешние, а составляющие самое содержание деятельности, — жестко поправил Харитонов.

Юра поднял руку: «Прошу слова». Он взошел на кафедру, бледный, как зола.

— Критику, высказанную в мой адрес и в адрес Левина, признаю правильной. Заверяю собрание, что постараюсь в моей дальнейшей деятельности… если она окажется возможной… исправить эти ошибки.

Костя обмер. Он закусил губу и кричал глазами: Юра! Ты меня не предашь!

Мысли кружились. Один раз так уже было! Юра начал с того, что меня ударил, а потом — подал руку, вытянул. Вот и сейчас будет так же. Говори же!

Юра!

Поздно. Юра уже сходил с кафедры. Все.

У Кости что-то поползло по шее, как муха. Он потрогал: мокро. Пот. Юра сел где-то в другом конце зала… Проклятый! Не смеет сесть рядом!

— Кто еще желает выступить?

Костя поднял руку. Усилием воли он собрал себя и вышел к кафедре. Мокрый воротничок мешал ему, он поправил его пальцем и успокоился. Он заговорил — негромко, но отчетливо, прямо глядя залу в глаза:

— Направление моей работы, основные принципы которой изложены в опубликованной статье, считаю в общих чертах правильным. Критику профессора Поспелова принимаю с благодарностью и признаю справедливой.

В газетной статье, критикующей мою работу, допущена фактическая неточность. Приведенная у меня цитата, названная в статье идеалистической, буквально взята из «Философских тетрадей» Ленина. Признаю свою вину в том, что, цитируя, я не указал точно источник и номер страницы. Для научного работника такая небрежность непростительна.

Кроме того, я думал и продолжаю думать, что истинная борьба за приоритет советской науки состоит не в том, чтобы спорить об открытиях, уже совершенных, а в том, чтобы по мере своих сил открывать новые факты.

Ответственность за статью в журнале «Вопросы автоматики», со всеми ее недостатками, готов нести единолично, не разделяя ее с Нестеровым. Пользуюсь случаем заявить, что основные научные идеи, легшие в основу статьи, и принципиальная схема моделирующего устройства принадлежат мне. Нестеров был только техническим исполнителем.

В полной тишине он прошел на свое место. Больше он уже ничего не слушал. Он думал: «После собрания он подойдет ко мне. Что сказать ему, чтобы он понял, что произошло? Что все между нами кончено? Нет у меня таких слов».

Он перебирал в воображении все слова, которые знал: грубые, презрительные, грязные, матерные, даже церковнославянские. Нет, не было таких слов.

Когда собрание кончилось, подошел Нестеров:

— Костя, послушай…

— Уйди, — сказал ему Костя. — Тебя нет.

Надя кормила ребенка. Кости не было дома. Его вызвали в партбюро.

Тикали часы. Юрка заснул у груди, но некрепко. Как только она пыталась отнять сосок, он сердился, хмурил лысые места для бровей и начинал посасывать. Маленькая рука с растопыренными пальцами лежала у нее на груди, сжимаясь и разжимаясь.

«Доит, — подумала она, — сердится, что мало…»

Тревога внутри была, как мешок со льдом, положенный прямо на сердце. Костя! Как там у него?

Мальчик заснул спокойнее и отпустил грудь. Она осторожно положила его в кровать. Одеяльце с зайчиками… Красная погремушка у изголовья. Любит красное…

Звонок в дверь. Кто бы это? Пошла, открыла — Юра.

Сперва ей показалось, что он смеется. Нет, это он так оскалил зубы — криво, нехорошо.

— Кости нет дома.

— Я знаю. Я к вам.

— Заходите.

Вошли. Юра остановился у кроватки и довольно долго смотрел на спящего мальчика.

— Здоров?

— Беспокоится.

Мальчик сосал во сне и морщился, кривя губы. Юра усмехнулся:

— Понимает, что не все ладно.

— Он все понимает. Садитесь, Юра.

Сели.

— Надя, вы, наверно, уже знаете…

— Я все знаю.

— Я пришел к вам, чтобы… чтобы понять, насколько это окончательно. Он не хочет меня выслушать. Может быть, если бы выслушал… А?

— Не знаю… Я пробовала говорить с ним — не вышло. Он не желает о вас слышать. Пожалуй, еще рано… Может быть, потом…

— «Потом» может быть поздно.

— Юра, что вы хотите сказать?

— То, что сказал.

— Объясните мне так, чтобы я поняла.

— Не могу. Не хочу на вас переваливать свои беды.

— А беды есть?

— Есть.

Юра взял книгу и полистал ее, нахмурив брови. Отбросил.

— Скажите, как он? Очень ему тяжело? Конечно, вопрос глупый.

— Очень. Сегодня его вызвали в партбюро, но, думаю, не в этом дело. Он попросту сбит с ног.

— Да, из-за меня, Надюша, и поверьте мне, не спрашивая. Может быть, я поступил глупо, но не подло. Я не подлец. Верите?

— Верю.

— Я знал, что вы поверите. За этим и пришел. Но он, он…

— Он такой. Его все очень сильно затрагивает. Больше, чем других.

— Как вы думаете, отчего он такой?

— Я думаю… только, может быть, это глупое соображение…

— Ну, скажите.

— Мне кажется, у него было слишком хорошее детство. Он вышел оттуда… незакаленный.

— Это не глупо, даже очень умно. Вполне возможно!.. Вот у меня не было хорошего детства.

— Расскажите про себя, если вам хочется.

— Что тут рассказывать? Подлое было детство. Отец с матерью не ладили. Я мать любил ужасно. Потом он бросил ее, ушел… Она стала странная, меня почти не замечала. Я бы погиб, если б не няня. Няня была великой души человек. Я стал бы поганцем, если б не она. Когда она умерла, я чуть с ума не сошел. Еле выкарабкался…

— А потом?

— Потом был Костя.

Помолчали.

— Вы понимаете, чем он для меня был… и есть.

— Понимаю.

Юра резко встал:

— Пора идти.

— Юра, дайте я вас поцелую.

Она поцеловала его. Он ушел.