И. Грекова - Свежо предание

И.Грекова — это псевдоним Елены Сергеевны Вентцель. Дочь известного в Петербурге учителя математики Сергея Федоровича Долгинцева, Елена Сергеевна и сама стала математиком, профессором в Академии им. Жуковского, автором знаменитого учебника по теории вероятностей. И псевдоним ее следовало понимать как математическую шутку: если убрать точку после «И», получается «Игрекова».

Следующий ее рассказ — «Дамский мастер» — появился через год в том же «Новом мире» и закрепил ее литературный успех. Она продолжала преподавать в Академии Жуковского, совмещая эту работу с литературным трудом. В 1966 году выходит ее первая книжка «Под фонарем», куда вошли и «За проходной», и «Дамский мастер», и еще три рассказа.

Не вошел туда рассказ «Хозяева жизни», написанный еще в 1960 году. Это был рассказ-монолог человека, отсидевшего срок, скрывавшегося под чужой фамилией, словом — не палубного даже, а трюмного пассажира на корабле Советской державы. И.Грекова вовсе не собиралась хранить этот рассказ в столе — оттепель ведь! После успеха «За проходной» она искренне надеялась его напечатать. «Но даже Твардовский сказал, что печатать невозможно», — вспоминала она впоследствии. Рассказ лег в ящик стола и стал дожидаться лучших времен. И дождался: не прошло и тридцати лет, как была объявлена Гласность и «Хозяева жизни» в конце концов появились в журнале «Октябрь», который к тому времени, под руководством Ананьева, стал прогрессивным.

Вероятно, этот рассказ был неожиданностью для Твардовского — после ликующего социального оптимизма, царившего «за проходной».

Но в том же шестьдесят втором году, когда был напечатан рассказ «За проходной», такой благополучный, такой утешительный, который сама И.Грекова позднее называла «лакировочным», был написан роман «Свежо предание», впервые предлагаемый сейчас читателю.

Существовал тогда у советских писателей такой обычай: одну вещь в редакцию, другую — в стол. Не у всех, конечно. Я когда-то рекомендовала именно этот способ литературной жизни молодым авторам, подающим надежды. Возможность посылать свои произведения за рубеж появилась позже — и далеко не для всех.

«Хозяева жизни» появились в печати через двадцать восемь лет после того, как были написаны. Но роман, написанный в 1962 году, дожидался встречи с читателем сказочный, былинный срок — тридцать лет и три года. Он тоже не был запланирован на то, чтобы лечь в стол. Хотя, прочитав — теперь только! — в частном письме, что И.Грекова все-таки отнесла его Твардовскому в «Новый мир» на предмет публикации, я просто не могла поверить своим глазам.

Что это было? Наивность? Простодушие? Вызов?

Пожалуй, скорее всего — вызов. Давайте, мол, Александр Трифонович, мы с вами — русские люди, не евреи, не сионисты — покажем всем, что не боимся ничего, и напечатаем это! А что тут все правда, что так оно и было — доказывать нечего. Было, но больше не будет никогда. Как говорит в романе жена героя-еврея Надюша: «А когда-нибудь про наше время скажут: свежо предание…»

Напоминаю тем, кто запамятовал. Целиком у Грибоедова эта фраза звучит так: «Свежо предание, а верится с трудом».

Верила ли И.Грекова, что эти слова в шестьдесят втором году прозвучат актуально? Не знаю. Во всяком случае — хотела верить. Как мы все.

Я не буду пересказывать содержание романа, — вероятно, вы, как и я, прочли его не отрываясь. Такой старомодный фокус знает И.Грекова — она пишет увлекательно. Я просто попробую объяснить, как случилось, что именно это произведение И.Грековой так долго ждало своего часа.

Конечно, роман произвел огромное впечатление на всю редакцию «Нового мира». Редакционный шкаф в свое время уже был забит рукописями о тридцать седьмом годе, о страшных ночах, когда люди просыпались от звука шагов на лестнице, о лагерях… После того как там был напечатан «Один день Ивана Денисовича», а «Известия» — «Известия»! — немедленно подхватили новый курс и напечатали лагерный, но «положительный» рассказ «Самородок», бывшие зэки поверили, что и впрямь открывается новая эра. Больше того: редакции других московских журналов — даже софроновский «Огонек» — насторожились и стали охотиться за невиданным прежде материалом. Ася Берзер, редактор новомирской прозы, посмеивалась: «Я могу им что-нибудь уступить из этого шкафчика».

Это продолжалось очень недолго — но все-таки был такой удивительный момент в советской периодике.

Однако на еврейскую тему даже в самые розовые времена хрущевской оттепели было наложено табу. Что-то в этой теме было, видимо, особенно болезненное. Что-то вроде стыда возникало у Хрущева, простодушного партийца первых лет революции, от разговоров о советском антисемитизме. Он еще помнил, что «этого нет, потому что не может быть никогда». Во всяком случае, в своей знаменитой речи на Двадцатом съезде он ни слова не сказал о недавнем сравнительно «Деле врачей» и только потом, в своих записанных на магнитофонную пленку мемуарах, сквозь зубы признал, что Сталин был подвержен этому позорному явлению.

Так или иначе, об эпохе еле прикрытого послевоенного антисемитизма вспоминать было не принято. Врачей выпустили? Выпустили. Реабилитировали? Реабилитировали. Слово «космополит» вышло из употребления? Бывшие антипартийные критики опять пишут? Псевдонимы не раскрываются?.. Какого же рожна? Мимо, читатель.

Правда, в середине пятидесятых годов начался антисионизм — но разве это то же самое? Сионисты — это агрессоры и союзники американцев, и вообще, «мы хотим любить египтяночек, а агрессии мы не хотим!».

И вдруг — роман о таком запретном и постыдном, чего вроде как и не было.

О том, чтобы такое печатать, не могло быть и речи. Вообще, даже существование этой рукописи было для автора опасно. А вдруг она какими-нибудь таинственными путями проникнет в самиздат или — еще того страшнее — попадет за рубеж?

И Твардовский сделал все, что мог: разрешил держать рукопись в редакционном сейфе. В том самом, где до 14 февраля 1961 года — дня своего ареста — хранился роман Гроссмана «Жизнь и судьба». [1] Рукопись романа «Жизнь и судьба» была в свое время отправлена редакцией журнала «Знамя» в Отдел культуры ЦК КПСС. Там роману был вынесен приговор: «антисоветский». Агенты КГБ явились к Гроссману домой, конфисковали все материалы, связанные с романом, и заставили указать места, где хранились другие экземпляры рукописи. Тогда-то рукопись и была забрана в КГБ из сейфа «Нового мира».

Роман «Свежо предание» не был арестован. Он и в самиздат не пошел. Его читали только близкие друзья — литераторы. Горевали, что читатель увидит его нескоро — может быть, и впрямь только тогда, когда материал его станет преданием, которому верится с трудом. Когда? Может — через двести—триста лет. Этими чеховскими словами товарищ Суслов обозначил время, когда можно будет напечатать роман Гроссмана. Это пророчество партийного идеолога было широко известно в литературных кругах.