Инна Гофф - Не верь зеркалам

Ему и правда хотелось танцевать, но не с Кларой, а с Симой. «Может, я влюбился? – мелькнуло в голове. – А почему бы и нет? Разве я не живой человек? Это она так думает (о Вере). Но она ошибается. „У нас все такие семейные…“ Ах, хорошо бы влюбиться! По-настоящему. И пропади все пропадом…»

Наверно, он все же не только «добрал», но и перебрал немного, потому что потом не мог вспомнить, как они очутились на улице втроем – он, Клара и Сима. Позвал он Симу или она сама вызвалась пройтись, подышать воздухом. Они проводили молчаливую, надутую Клару и остались вдвоем на тихих пустеющих улицах. Фонари просвечивали сквозь густую зелень, придавали улицам сходство с подводными гротами. По этим гротам, в зеленоватом освещении, молча двигались запоздалые пары, все больше молодежь – южные красивенькие мальчики и девочки с трудными растрепанными прическами и глазами, фосфоресцирующими от возбуждения. Он вел Симу под руку по старой моде, не решаясь обнять ее за плечи, и этим они отличались от молодых пар, попадающихся навстречу. Было странно идти по улицам в такой поздний час под руку с женщиной, удаляясь в сторону от своего дома.

Сима тоже, видимо, чувствовала неловкость и от этого много говорила – о заводе, о том, что Ереван задерживает поставку бронзы, а так как бронза идет для сальников тропических машин, сборка задерживается. Как бы не погореть с планом в этом месяце!.. Она говорила, о чем придется, боясь его молчания. Внезапно она спросила:

– У вас жена ревнивая?

– К сожалению, нет, – ответил он. – Не к кому ревновать.

– Ну и напрасно. Вы женщинам нравитесь.

– Например? – спросил он. – Кларе Семеновой?

– Хотя бы…

– Вы сказали «женщинам»…

Она засмеялась и ничего не ответила.

Они шли по главной улице, местному «броду», красный отблеск витрин мешался с зеленым светом листвы в какие-то карнавальные тона.

Они замолчали, и молчание их становилось все значительнее и глубже. Казалось, еще немного, и они не смогут из него выбраться. Они приближались к ее дому. Он почувствовал, что она замедляет шаги, как бы сомневаясь в чем-то. Он заметил, что по пути она ни разу не заговорила о своем муже, и он не спрашивал о Жене, как будто это была запретная тема и они договорились молчать, забыть о том, что где-то далеко, на Кубе, есть некий Женя Белокриницкий, славный малый с большими умелыми руками и привычкой подергивать левым плечом. Приближаясь к ее дому, он почему-то больше думал о Белокриницком, чем о Вере, и чувство вины перед ним нарастало. Может быть, потому, что он уже знал, что сегодня войдет в его дом.

А дальше что? Дальше он будет последним подлецом. Интересно, что чувствуют подлецы? Даже те, кто становятся ими впервые? Мучает их раскаянье или они привыкают к своей подлости, находят какую-то форму сосуществования? Сима молчала. Он не знал, о чем она молчит. С Верой было по-другому. Он не всегда знал, что она сделает и какого «выкинет коника», но о чем Вера молчит – он знал. Маленькая чужая рука лежала сейчас в его руке, чуть выше плеча незнакомо шевелились по ветру светлые локоны. У Веры волосы тонкие, легкие, как у всех истинных белорусов. Они вошли в дворик и остановились у крыльца. Теперь здесь было совсем тихо, из дома не доносилось ни звука, и на асфальтовую дорожку не падал свет из окон. А в остальном декорация была та же, что и несколько времени тому назад. Черное небо в звездах, смутная белизна деревьев в глубине двора. Что-то твердо шлепнулось о деревянные ступеньки. – Майский жук, – сказала Сима. Это были ее первые слова после долгого молчания. Она наклонилась, чтобы поднять жука, и, когда выпрямилась, он протянул руку и дотронулся до ее волос. Они были жесткие, должно быть от завивки. Сима не отвела его руку. Она вообще не торопила его уходить, не гнала, как он ожидал. Она, плакавшая о муже, когда пели про Кубу, теперь как будто начисто забыла о нем. «А Вера, – подумал он, – могла бы так стоять с кем-то, если бы я уехал? Вести кого-то к себе в дом?..» От этой мысли ему стало нестерпимо больно. Он почувствовал, что трезвеет. Сима, плакавшая о муже, была ему близка и понятна, потому что позволяла поверить, что и Вера могла бы плакать. Эта, новая, загадочно-молчаливая Сима была чужда и неприятна ему, потому что заставляла скверно думать о Вере. Он стоял на крыльце, и сердце его замирало в ожидании: сейчас она позовет его в дом. «Неужели она позовет меня?» – думал он почти со страхом. Неужели Вера позовет его? Он не знал, кого и когда позовет Вера. Кого-то, когда-то. Не все ли равно? Как будто за то, как поведет себя эта женщина, переживающая разлуку, отвечали все женщины мира. Ему пришла в голову фраза из заводской газеты «Компрессорщик», из передовицы в день Восьмого марта: «У нас на заводе трудится восемьсот женщин…» Та, что стояла рядом с ним, была одной из этих восьмисот. Только и всего. Сейчас она пыталась разглядеть майского жука, лежавшего на ладони.

– Подарить вам его? – сказала Сима. – Для вашей дочки. У вас ведь дочка?

– Да, у нас дочка, – сказал он. – Танька. В пятом классе.

– Я помню себя в пятом классе, – сказала она. – У меня была двойка по арифметике. И еще я мечтала стать летчицей. Тогда многие девчонки об этом мечтали.

– Нынешние мечтают стать космонавтами, – сказал он. На душе было легко оттого, что она не звала его в дом и – он был уверен – не позовет.

– Ну нет, – засмеялась Сима. – Теперь они в лучшем случае мечтают стать стюардессами…

Видно было, что и ей стало легко, как бывает, когда примешь наконец трудное решение. Жуки мелькали над их головами, шлепались о землю, падали на крыльцо, но она их больше не подбирала.

Они попрощались за руку. Он испытывал к ней нежное благодарное чувство за то, что она – или Вера? – выдержала испытание. И ее маленькая холодная рука не показалась ему сейчас чужой.

– Будете писать на Кубу, – сказал он, – Евгению привет!

Возвращаясь домой, он насвистывал. Он подумал, что похож на мальчишку, который доволен свиданием. Когда-то он думал, что можно быть счастливым, услышав «да». Но мог ли он знать, что счастье приносит и слово «нет»? Для этого надо, чтобы пришла зрелость.

Мир вокруг казался ему уравновешенным, почти совершенным. С войны он остался сиротой, не знал, где похоронены отец и мать. Он не умел вспоминать. Он просто все помнил. Все, чем дорожил. И он возвращался в свой дом, где спал его ребенок и не спала, ожидая его, женщина с много видавшими голубыми подозрительными, как у его Веры, глазами.

В свободные часы она ходила одна по незнакомым улицам, в незнакомой пестрой толпе. Садилась на скамейку где-нибудь в скверике и сидела, прислушиваясь к постороннему шуму южного города. Она уже устала от этой жаркой чужой весны и помнила, что ее ожидает еще одна весна, своя, в родном городе, где сейчас только набухают почки на вербах и на холодной земле показалась прошлогодняя трава. Эту чужую весну она как бы ненароком подсмотрела и суеверно думала о том, что человеку две весны в один год не положено. Ей хотелось уже домой, в свой город. Когда она уезжала, там еще только сошел снег. Она и Степан шли на вокзал через детский парк. Ей запомнилась черная с серебром, как со ртутью, вода в речке, в ней отражались четкие наклонные стволы берез. Степан нес ее чемодан. В своей поношенной кепке и синем прорезиненном плаще поверх коричневого свитера, худой, неспокойный из-за разлуки с ней, он был ей близок и дорог в те минуты, и она забыла о том, что каждый из них прожил отдельную большую жизнь, а не одну общую.